Африканец

Огоджа, к которой его приговорила война, была форпостом английской колонии, большим селением, расположенным в душной котловине на берегу реки Айя, теснимым лесами и отрезанным от Камеруна непроходимым горным хребтом. Больница, куда он получил назначение, существовала уже много лет. Это было большое бетонное здание с железной крышей, где имелись операционная, палаты для пациентов и целая команда медсестер и акушерок. Если в этом и содержался элемент приключения (побережье все-таки находилось далеко, в целом дне пути от больницы), то приключение было предсказуемым. Резиденция окружного комиссара располагалась неподалеку – в Абакаликах, административном центре провинции Кросс-Ривер, куда можно было добраться по сносной дороге в любое время года. Предоставленный ему дом стоял рядом с больницей. Он ничем не напоминал красивую деревянную постройку вроде Лесной Хижины в Баменде, но не был и жалкой глинобитной лачугой с пальмовой крышей, как в Бансо. Новое казенное жилье оказалось современным и довольно уродливым блочным зданием с крышей из гофрированного металла, которая ежедневно после полудня превращала его в печь; отец поспешил сразу же покрыть ее сверху пальмовыми листьями, чтобы изолировать помещение от жара.

Как он жил там все эти долгие годы войны, один, в большом пустом доме, не получая известий о любимой жене и детях?

Отдушину отец находил только в работе врача – она стала его одержимостью. Беспечная непринужденность Камеруна для Огоджи не годилась. Если ему приходилось наведываться в отдаленные уголки, он уже не путешествовал верхом по тропинкам, змеившимся в горах, а использовал машину (тот самый «форд V-8», купленный у его предшественника по службе, скорее грузовик, чем автомобиль, который произвел на меня неизгладимое впечатление, когда прибыл за нами на пристань Порт-Харкорта). Отец отправлялся на нем в соседние деревушки, соединенные грунтовыми дорогами: Иджаму, Ньоннью, Бавоп, Амачи, Батерик, Бакалунг, до самой Обуду на отрогах Камерунских гор. Да и общение с больными было уже не то – слишком уж их оказалось много. В больнице Огоджи у него больше не было времени на беседы с пациентами, на выслушивание жалоб их домашних. Женщинам и детям во дворе больницы места не нашлось – разводить огонь для приготовления пищи было строжайше запрещено. Зато пациенты лежали в палатах на настоящих металлических кроватях с накрахмаленными белоснежными простынями, страдая от тревоги и дискомфорта, вероятно, не меньше, чем от недугов. Входя в палаты, отец читал в их глазах страх. Для этих больных врач уже не был человеком, способным принести пользу, исцеляющий их европейскими лекарствами, который охотно делится своими знаниями со старейшинами деревни. Доктор – чужак, слух о котором моментально распространился по всей округе, что он-де режет руки и ноги, когда начинается гангрена, а его единственное действенное средство заключено в инструменте, одновременно и устрашающем, и ничтожном – латунном шприце с шестисантиметровой иглой.

Фот. 13. Бансо

Тогда отец начал осознавать, после стольких лет, за которые успел свыкнуться с мыслью, будто он близок африканцам, будто он – их родственник и друг, что на самом деле врач – это просто один из представителей колониальной державы, ничем не отличающийся от полицейского, судьи или военного. Да и могло ли быть иначе? Врачебные услуги тоже были проявлением власти над людьми, а медицинский контроль – контролем политическим. И британская армия прекрасно это понимала: еще в начале века после многих лет ожесточенного сопротивления ей удалось силой оружия и современной техники одолеть магию последних воинов народа ибо в святилище Аро-Чуку, а ведь это всего в дне пути от Огоджи! Изменить целые народы непросто, когда изменение это осуществляется под принуждением. Отец, безусловно, хорошо усвоил этот урок благодаря годам одиночества и полной изоляции, которые он познал по милости войны. Уверенность в этом укоренила в нем мысль, что он потерпел неудачу, она и привела его к пессимизму. Незадолго до смерти, помнится, отец однажды сказал мне, что, если бы ему довелось начать жизнь сначала, он стал бы не врачом, а ветеринаром, потому что только животные способны принять свое страдание.

На Огодже лежала печать насилия. Находясь в Бансо, Баменде и Камерунских горах, отец невольно подпал под очарование неизменного благодушия и юмора африканцев. В Огодже все оказалось по-другому. Этот регион раздирали племенные войны, акты мести, сведение счетов между деревнями. Дороги и тропы здесь были небезопасны, нельзя было выйти из дома безоружным. Племена ибо, проживавшие в районе Калабара, наиболее ожесточенно сопротивлялись проникновению европейцев. Они считались христианами (это станет одним из аргументов, используемых Францией для поддержки их борьбы с соседями – йоруба, которые были мусульманами). На самом же деле в то время повсеместно были распространены лишь анимизм и фетишизм. Колдовство, правда, практиковалось и в Камеруне, но, по мнению отца, там это явление носило более открытый и позитивный характер. В восточной части Нигерии, напротив, колдовство было тайным, с использованием всевозможных ядов и секретных амулетов, приносящих несчастье. В Огодже отец впервые услышал из уст европейцев – эти слухи разносила их прислуга – истории о порче, магии, ритуальных преступлениях. Легенды об Аро-Чуку и его жертвенном камне, обагренном человеческой кровью, продолжали владеть умами людей. Эти жутковатые истории создавали атмосферу недоверия, напряженности. В такой-то деревне, сообщали рассказчики, неподалеку от Обуду, местные жители имели обыкновение натягивать веревку через дорогу, рассчитывая на одиноких велосипедистов, осмелившихся нарушать их пределы. Стоило незадачливому путнику упасть, как его немедленно убивали, оттаскивали в укромное место, после чего тело расчленяли и съедали. А в другой такой же деревушке окружной комиссар якобы во время инспекции обнаружил на прилавке мясника куски «свинины», которая, по слухам, была не чем иным, как человечиной. В Обуду, где в горных местностях продолжали охотиться на горилл, на рынках можно было увидеть отсеченные руки этих животных, которые продавались в качестве сувениров. Но если как следует присмотреться, можно было убедиться, что многие выставленные на продажу руки принадлежат вовсе не гориллам, а детям.

Отец, передавая нам эти страшные сплетни, возможно, только наполовину в них верил. Самому ему не приходилось сталкиваться с каннибализмом. Но я уверен, что отцу часто приходилось приезжать для вскрытия тел, в том числе и жертв убийств. Тема насилия постепенно стала его навязчивой идеей. Я слышал, как отец рассказывал, что тела, которые ему предстояло вскрывать, порой находились на такой стадии разложения, что ему приходилось крепить скальпель на конец палки, прежде чем сделать надрез, дабы избежать выброса трупных газов.

Теперь, когда обаяние Африки развеялось, болезни стали для него чем-то крайне неприятным, едва ли не оскорбительным. Ремесло, за которое он когда-то взялся с таким энтузиазмом, все больше его тяготило, да еще при дикой жаре, в вечной сырости от реки, в этом гнетущем одиночестве, на краю Земли. Близость к человеческому страданию в итоге вызвала у отца чувство усталости: он не мог больше видеть пылающие в лихорадке тела, раздутые от рака животы, изгрызенные язвами и обезображенные слоновой болезнью ноги, лица, изъеденные проказой или сифилисом, разорванные от частых родов лона женщин, детей, похожих на старичков от недоедания, их серую, словно пергамент, кожу, волосы цвета ржавчины, глаза, широко раскрытые в предчувствии близкой смерти. Много лет спустя отец рассказывал об ужасах, с которыми сталкивался ежедневно, будто ему бесконечно прокручивали один и тот же эпизод фильма: о невменяемой из-за уремии старухе, которую привязывали к кровати; о мужчине, из чьих недр он извлек такого длинного солитера, что червя пришлось наматывать на палку; о молодой женщине, подвергшейся ампутации из-за гангрены; еще об одной, умиравшей от оспы, доставленной к нему слишком поздно – с раздутым, покрытым ранами лицом. Ощущение физической близости со страной, возникающее лишь через тесный контакт с людьми в их страдающей повседневности, через запах кожи, пот, кровь, боль, надежду, слабую вспышку света в глазах больного, если лихорадка уходит, или бесконечно длящееся мгновение, когда врач угадывает угасание жизни в зрачке умирающего, – все, что его так вдохновляло, наполняло энергией вначале, когда он плавал по рекам Гвианы или бродил по тропам Камерунского нагорья, – все это было поставлено под сомнение в Огодже из-за обескураживающе изнурительных будней, в невыразимом пессимизме, ибо он осознал невозможность дойти до конца в исполнении своей задачи.