Оставаясь в меньшинстве

Но через одиннадцать дней СССР вступил в войну с фашистской Германией.

В первые месяцы войны немцы быстро продвигались на восток и уже в начале сентября 1941 года вступили в пригороды Ленинграда, а с 8 сентября началась блокада города — одна из самых страшных страниц в истории Второй мировой войны. Но дед Иосиф успел в самом конце августа отправить семью в эвакуацию. Он посадил в поезд жену и троих детей: шестилетнего Борю, одиннадцатилетнюю Галю-Эру и двухмесячную Свету. Все они смогли взять с собой в дорогу только один узел с вещами!

Так началось их долгое путешествие на восток. До Ульяновска, города на берегу Волги, куда в мирное время можно было из Ленинграда доехать на поезде за сутки, эшелон с эвакуированными добирался почти два месяца: тащился еле-еле, вперед пропускали поезда с солдатами, военной техникой, на некоторых станциях стояли по несколько дней… Все это время Рахиль должна была заботиться о том, чтобы прокормить детей и саму себя. Только в конце октября они оказались в Ульяновске, но там для них места не нашлось, и тогда Рахиль с детьми и еще несколько семей из эшелона на небольшом пароходе отправились вниз по Волге, до деревни Актуши в Самарской области.

Местные жители разобрали прибывших эвакуированных по домам. Бабушку с тремя детьми приютила семья местного кузнеца, у которого был относительно большой дом в этой деревне, с двумя отдельными входами. В деревне Рахиль пошла работать в колхоз. Вставала затемно, в четыре-пять утра, и уходила в поле до самой темноты. Шестимесячная Светлана и шестилетний Боря оставались на попечении старшей сестры Эры. А работала Рахиль, как и все колхозники тогда, за так называемые трудодни[24], то есть практически бесплатно. С поля в дом ничего нельзя было принести. Это считалось страшным преступлением, за которое могли отправить в ГУЛАГ. Как бабушка пережила эти годы в той деревне, до сих не понимаю. Как-то выкручивалась, значит. Да и добрые люди помогали…

Наконец после прорыва блокады Ленинграда в апреле 1944 года за ними приехал дед Иосиф. Красивый, статный, с боевыми наградами на кителе — вся деревня сбежалась посмотреть на него. Он привез свою семью в Ленинград, поселил в одиннадцатиметровой комнатушке в коммунальной квартире и вернулся на фронт. Хотя самые тяжелые блокадные годы уже остались позади, жилось в Ленинграде не легче, чем в эвакуации. Рахиль, как мать троих детей, имела право не работать, но поступила в госпиталь нянечкой, потому что по рабочим продуктовым карточкам хлеба можно было купить больше.

Хлеб в России всегда был главным продуктом питания. Картошка, капуста, каши — тоже очень важные продукты, но хлеб был основой рациона. Однако зерна — пшеницы, ржи, из которых выпекался хлеб, — перестало хватать уже в первые месяцы войны. Поэтому в июле 1941 года правительство ввело карточки, то есть бумажные именные талоны, по которым можно было в магазинах покупать хлеб. Без карточек ни за какие деньги хлеб в магазине нельзя было получить. Потеря карточки становилась настоящей трагедией.

А в Ленинграде положение с хлебом было катастрофическое. Сначала, еще до блокады, по карточкам в сутки можно было купить 800 граммов хлеба, потом норму сократили до 600, спустя еще какое-то время — до 400 граммов. 20 ноября нормы снизились в очередной раз — и теперь работающие могли купить 250 граммов хлеба, а неработающие — дети, старики, инвалиды — 125 граммов. Ноябрь и декабрь 1941 года были самыми страшными месяцами в истории Ленинграда. Тогда от голода здесь умерло пятьдесят тысяч человек. А сколько всего погибло людей от голода, бомбежек, артобстрелов за почти девятьсот дней блокады Ленинграда, этого точно не знает никто. Когда я учился в школе, нам говорили, что шестьсот тысяч человек, а теперь называются цифры в один миллион жертв и даже больше.

В послеблокадном Ленинграде нормы выдачи хлеба были уже выше, но еды все равно не хватало, и моей бабушке Рахили приходилось покупать то немногое, что продавалось помимо хлеба в магазине — рыбий жир и дрожжи, — и готовить из этого на сковородке варево с ужасным запахом, которое тем не менее дети съедали до последней капли.

После победы в мае 1945 года Рахиль вместе с детьми поехала к мужу в Мемель, город в Литве, где он окончил войну. А потом следовала за ним и его частью, которую вначале перевели в Бахчисарай, затем в Севастополь и в конце концов — в Феодосию, где они и жили до самого конца.

В Феодосии, куда меня летом привозили на каникулы родители, бабушка Рахиль была опорой дома. У нее болели суставы, и она редко выходила из дома, но была прекрасной хозяйкой и великолепно готовила. Любила собирать за столом всю свою большую семью — все ее дети обзавелись своими семьями — и угощать традиционными еврейскими блюдами, которые она за годы жизни в Крыму немного модернизировала, добавляя в них местные овощи и пряности. И соседи приходили к ней — кто за советом, кто просто поговорить.

Я любил бабушку Рахиль, но не был с ней так близок, как с бабой Женей, с которой в детстве жил в одной квартире. О том, что ей пришлось пережить в военные годы, бабушка Рахиль не любила рассказывать. Подробности ее жизни в эвакуации, в блокадном Ленинграде я узнал спустя много лет, когда начал собирать и изучать историю своей семьи. Сама же она предпочитала не вспоминать о «тяжелом».

Глава 4.

Мы — образцовая советская семья

Иногда мне кажется, что я родился в примерной советской семье.

Папа — инженер, мама — учительница. Заботливые родители, прекрасные честные люди. Работящие, непьющие. Примерная советская ячейка общества. Я специально выбрал прилагательное «советский», поскольку несмотря на то, что оба родителя были евреями, по самовосприятию они были прежде всего советскими людьми.

Они принадлежат к тому первому поколению советских людей, которые родились в 1920-1930-х годах, войну пережили подростками или молодыми людьми, получили воспитание в советской школе, а профессии обучались в советских институтах.

Если их родители, то есть мои бабушки и дедушки, в детстве и юности жили за чертой оседлости и говорили на идиш, то мой папа родился в Ленинграде, мама — в Чите, а выросла в Москве. Идиш они не знали. Бабушки и дедушки учились в хедере и росли в атмосфере еврейских местечек У мамы с папой ни о каком еврейском образовании и речи быть не могло, а еврейская атмосфера царила только за семейным столом, и то лишь отчасти. Ведь именно в годы молодости этого поколения советская власть завершила процесс декультуризации евреев, закрыв последние еврейские театры, газеты и книжные издательства.

Для моих дедов отказ от затхлой местечковой жизни, от традиций, казавшихся им устаревшими, был во многом осознанным выбором. Они пришли в большие города, чтобы находиться в гуще событий, строить новую жизнь, о которой каждый день писали в газетах. Мои родители, то есть их дети, родились уже в этой новой жизни. И не могли сравнивать ее с той, что была при царском режиме, потому что никакой другой не знали.

Тем более что их родителям, родившимся до революции и бывшим какое-то время современниками последнего российского царя Николая Второго, достаточно рано объяснили: до революции все было плохо, и вспоминать о том периоде не надо. Потому мои родители практически не слышали ностальгических рассказов про жизнь в белорусских местечках.

Да и вообще в Советском Союзе прошлое было непредсказуемым. Мнения об исторических событиях и персонах менялись в зависимости от партийной линии на данном этапе. Так, если в начале 30-х годов деду Иосифу в военном училище для политработников объясняли, что генералиссимус Суворов был реакционный царский генерал и подавитель восстания Пугачева, то во время Великой Отечественной войны был учрежден орден Суворова, которым за особые заслуги награждали командиров Красной армии.

Тогда все понимали, что прошлое лучше не ворошить, а поисками семейных корней интересовались не сами граждане, а соответствующие органы.