Тайна жизни

— И вы уверены, что это не выдумка?

— Уверен. Я узнал это от повивальной бабушки, которой не было основания лгать. И потом я имел подтверждение.

— От кого?

— От нее, — показал граф на портрет, стоявший на стуле со вчерашнего дня.

— Ну, тогда я готов подписать завещание, — сказал Овинский, — только какой фамилией? В Москве я живу под именем старого часовщика.

Граф поморщился — он забыл об этом. Подумав, он произнес:

— Что же делать? Кого же просить дать третью подпись?

— Две у вас есть.

— Священника и дьякона церкви села Спасского.

— Двух подписей достаточно, если завещание написано собственноручно.

— Я сам писал его.

— Тогда двух подписей достаточно.

Граф завозился на кровати — он хотел спрятать завещание в ящик стола. Овинский помог ему.

Вошел Алтуфьев.

О вчерашнем происшествии с Рыбачевским он еще ничего не знал, но заранее решил избегать разговоров с графом, которые могли бы взволновать того.

Он поздоровался, стараясь не показать вида, что его поразила происшедшая в графе болезненная перемена, сел на стул у кровати и начал расспрашивать Горского о здоровье. Овинский удалился.

— Представьте себе, граф, — весело начал рассказывать Алтуфьев, вполне уверенный, что развлечет своим рассказом больного, — я сейчас нашел у вас клад.

— Клад?

— Да, на вашей земле, у столба со сфинксом.

И Алтуфьев подробно изложил графу, как он сидел у этого столба, как вдруг пришла ему в голову разгадка таинственной надписи и как он сегодня открыл сундук под камнем с кольцом.

— Сколько раз я перечитывал эту надпись, — улыбнулся граф, — и никогда не приходило мне в голову такое простое, низменное толкование ее. Правда — может быть, потому, что мне известно более возвышенное значение этой надписи.

— У нее есть более возвышенное значение?

— Как во всем. Вы видели в саду статую, которая указывает вверх, а другой рукой — вниз: наверху как внизу. Все на земле имеет свое повседневное, низкое значение и вместе с тем высшее и еще более высокое. Что же заключал в себе этот сундук?

— Не знаю. Сам я не сумел открыть его, а испортить жаль. Я принес его к вам. Если хотите, я покажу.

— Покажите!

Граф говорил совершенно бодро, все время перебирая руками край одеяла. Алтуфьеву показалось, что опасения, которые высказывал старый камердинер, вводя его сюда и прося быть осторожным, совершенно напрасны и во всяком случае преувеличены.

Он принес из кабинета оставленный им там бронзовый сундук и показал его Горскому.

Тот с любопытством оглядел интересную вещь и сейчас же распознал, что это венецианская работа. Он подвигал маленький барельеф на месте, под которым оказался постоянный ключ. Граф велел Алтуфьеву повернуть его. Тот повернул и открыл сундук. Там лежал свернутый небольшой кусок пергамента. Больше ничего.

— Зогар-Зефирот! — воскликнул граф, развернув пергамент.

Алтуфьев, не поняв восклицания графа, нагнулся, чтобы посмотреть, что было на пергаменте. Там были изображены один под другим три треугольника, покрытые буквами, пентаграммами и линиями.

Григорий Алексеевич ничего не мог разобрать. Он видел только, как загорелись глаза графа, как вдруг порозовели его щеки и как крепко сжал он пальцами кусок пергамента.

«Какая же это смерть? — подумал он. — Ведь к нему возвращается жизнь!»

— Скорее принесите мне часы!.. — проговорил граф, не отрывая взора от непонятных письмен, — из кабинета те часы… Вы знаете…

Алтуфьев снова пошел в кабинет, нашел на столе часы и вернулся с ними к графу.

— Ах, если бы вы только знали, если бы вы были подготовлены, чтобы понять, что тут сказано! — произнес Горский и улыбнулся.

Эту улыбку — так светла была она — никогда потом не мог забыть Алтуфьев.

— Оставьте меня теперь одного. Пройдите рядом и ждите, пока я позову вас. Никого, слышите ли, никого не пускайте ко мне! — произнес граф.

Рядом был кабинет, Алтуфьев прошел в него и сел у окна.

Книги, стол, ковер, очаг, склянки на полках, таблицы на стенах были те же. Несколько дней тому назад у этого очага старик-лакей, наклоняясь над тазиком, говорил загадками и рассказывал про письмена, зарытые здесь, близко, возле дома. Старик верил, что кому доставались в руки эти письмена вместе с ключом и кто умел читать их, тот все узнавал — тайну жизни и смерти. Неужели это — правда?

Теперь эти письмена достались в руки графа, ключ тоже был у него. Неужели он узнает тайну и сможет растолковать ее ему, Алтуфьеву, и всему миру?

Но тут же у Григория Алексеевича явилась мысль.

«Да нужна ли эта тайна миру и созрел ли я настолько, чтобы принять ее?»

Он вспомнил вычитанный им в книге о розенкрейцерах, которую дала ему Софья Семеновна, рассказ о том, как безумному королю Франции находившейся при нем аббат дал пятьдесят шесть табличек кубка, меча, диска и жезла, табличек, в которых таится смысл человеческой мудрости. Наивный аббат думал, что эта мудрость сможет вернуть разум королю, и раскрыл ему значение таблиц. Но король изобрел из них забавную игру и сделал игральные карты. Не так ли насмеется мир и над более высокой тайной?

Алтуфьев поглядел в сад, потом на небо и подумал:

«„Наверху, как внизу, и внизу, как наверху!..“ Как та надпись имела двойное значение — одно, по которому я нашел под землею сундук, и другое, которое было известно графу, — так и наша жизнь и все, что случается в ней, имеет еще высшее значение. В ней тайна, в ней и разгадка. Наблюдай жизнь и умей растолковать ее себе».

Долго сидел у окна Григорий Алексеевич в ожидании, пока позовет его граф. Наконец почувствовал голод, ему захотелось есть. Он устал сидеть один. Тишина в спальне, тишина кругом, долгая, упорная, становилась жуткой.

«Верно, граф заснул!» — решил Алтуфьев и потихоньку, на цыпочках, стал приближаться к спальне.

— Граф! — сначала шепотом окликнул он.

Ответа не было.

— Граф, граф! — громче позвал Григорий Алексеевич.

Опять тишина.

Алтуфьев вошел в спальню. Граф спал, но, по-видимому, сном, который увел его в вечность. Голова с желтыми залысинами у седых волос тяжело и недвижно лежала, приминая мягкую подушку. Заостренный нос надавил верхнюю губу, нижняя челюсть отпала, и рот полуоткрылся непроизвольным безжизненным движением. Из-под полузакрытых век узкой, но резкой и страшной полоской синели мертвые глаза. В одной руке он держал часы, в другой — кусок пергамента.

Может быть, он и прочел в нем тайну жизни и смерти, но для чего? Чтобы унести с собой в иной мир, где она все равно перестала бы быть для него тайной!

Глава XXV

Стояла средина августа, чувствовалось приближение осени. Она еще не вступила в права свои, не обожгла докрасна своим холодным дыханием зеленой листвы, не потянула холодом в воздухе, но солнце в полдень становилось ниже, чаще на небо набегали тучи, поспели яблоки в саду, в лесу сошла земляника и запахло грибами.

Изредка по дороге ветер подхватывал и нес маленький бледно-желтый листок, поля были убраны, и вместо волновавшегося золотистыми отблесками хлеба щетинилась черная пажить, точно шире вытянувшаяся, чтобы отдохнуть после летней страды.

Софья Семеновна сидела у себя у окна, тасуя карты, и слушала обычный утренний доклад Секлетеи. Та с неизменно сложенными руками, откинув голову набок, стояла перед нею, словно прислушиваясь к отдаленной неведомой сладостной музыке.

— Ты слышала, что покойный граф Горский оставил все свое наследство Надежде Константиновне? — спросила Софья Семеновна.

— Слышала, — ответила Секлетея.

— Слушай, мать моя, ты ничего не болтала?

— А кому мне болтать, матушка?

— То-то кому!.. А впрочем, как сделалось, так и сделалось. Я тебя только из любопытства спрашиваю.

— Никому я ничего не говорила, как дала зарок тогда вам, так и молчала.

— Ну, а как же по-твоему, Надежда Константиновна догадывается или нет?