Тайна жизни

«Вот и все! — повторил себе Алтуфьев. — Теперь надо рассчитать, когда солнце в середине знака Льва».

Оно входит в него девятого июля, а выходит девятого августа, в середине — двадцать четвертого июля.

«А сегодня у нас какое число?» — продолжал рассчитывать Алтуфьев и рассчитал, что двадцать четвертое число было как раз тогда, когда была назначена дуэль и он сделал свою отметку.

Это совпадение вдруг ободрило его и чрезвычайно обрадовало. Он далеко отшвырнул папиросу и снова схватился за лопату.

Теперь любопытство подстрекало, он не сдерживал его и стал рыть с ожесточенной поспешностью.

Яма росла и углублялась. Алтуфьев всаживал лопату, раскачивал ее, выбирал землю и выбрасывал ее. Принявшись с новой силой за свое дело, он желал найти, что тут закопано, и не только желал, но и ждал, что найдет. Когда же лопата ударилась своим железом о камень и пошла дальше вглубь, он вдруг удивился, как будто случилось нечто совсем для него неожиданное. Он с волнением стал отгребать землю от камня, все более и более поражаясь, что нашел его.

Очистился плоский камень с кольцом посредине. Алтуфьев схватился за кольцо, однако камень не поддался. Григорий Алексеевич попробовал расшатать его лопатой и потом приподнять. На этот раз было удачнее. Под камнем открылось пустое пространство, и там, как в маленьком склепе, стоял сундучок с круглой крышкой. Сундучок был красивый, бронзовый, весь покрытый резьбой.

Алтуфьев вынул его, стал оглядывать. Ни ключа, ни замка он не нашел.

«Что бы ни было в этом сундуке, единственно, кто может помочь открыть его — граф», — решил Григорий Алексеевич и пошел к своей привязанной к кусту лошади.

Та, должно быть, не заметившая его приближения, шарахнулась было в сторону, когда он подошел, но он отвязал ее, сел и направился к спасскому саду.

В саду на насыпи стоял старый камердинер графа. Он стоял неподвижно и глядел, как приближался по полю Алтуфьев, как он подъехал, слез, привязал к невысокой изгороди лошадь, перешагнул через эту изгородь и стал подниматься по отлогому склону насыпи.

— Я ждал! — встретил старик Алтуфьева.

— Вы ждали меня? — удивился тот.

— Нет, всадника… отсюда…

— Всадника! — усмехнулся Алтуфьев, но сейчас же смолк, потому что вспомнил, что ведь сам он, явившийся на лошади, был всадником.

«Отсюда всадник привезет смерть графу!» — вспомнил он также.

— Пойдемте! — сказал старик.

Алтуфьев сделал невольное движение назад.

— Пойдемте! Все равно вы ничего не измените, — сказал ему старик и пошел к графской спальне.

Григорий Алексеевич покорно последовал за ним.

Граф провел беспокойную ночь в полузабытье и в бреду. Однако к утру ему стало лучше — он успокоился.

Рыбачевского земский доктор сам повез в Москву с первым поездом.

Старый камердинер всю ночь провел у постели графа, а утром Овинский отослал его, чтобы он отдохнул. Старик пошел в сад, на насыпь, Овинский же остался у больного.

Граф долго лежал тихо, потом попросил пить, затем опять долго смотрел на сидевшего у него в ногах Овинского. Лицо его из бледного стало почти сквозным и странно сливалось теперь с белизной седых волос, бороды и полотна подушки. Свет из окна прямо падал на него. Хотели опустить занавеску, но граф не позволил.

— Неясно! — произнес он наконец, строго на этот раз глядя на Овинского.

Тот старчески кротко посмотрел на него и ответил:

— Что неясно, граф?

— Неясно, почему вы позволили мне так легко унести часы… во Флоренции, — граф приостановился, глубоким вздохом забрал воздух и докончил: — И отчего они не были спрятаны у вас, а лежали на столе, на виду?

Вслед за тем граф закрыл глаза и отвернул слегка голову к стене, как бы не ожидая ответа от Овинского.

Брови того поднялись, и жалкое лицо стало еще более жалким.

— Они были у меня спрятаны, — заговорил он. — О, они всегда были у меня спрятаны, я их берег, как зеницу ока… я их берег!.. Их никто никогда не видел у меня… Вы ведь знаете, что это было повторение труда Симона Конарского?

Граф ничего не ответил.

— Но вы не знаете, может быть, что в буквах этих часов содержится ключ к великому Зогар-Зефироту?

Граф открыл глаза.

— Знаю!

— Если знаете, то, вероятно, имея в руках ключ, искали подлинный текст Зогар-Зефирота?

— Всю жизнь!

— И он не давался вам?

Граф одними глазами показал, что нет.

— Ну, вот видите! И у меня был такой же ключ в руках, и я всю жизнь искал подлинный текст. И вдруг во Флоренции, в книжной лавке еврея-букиниста…

— Я тоже бывал у него! — проговорил Горский.

— Я нашел кусок пергамента, цену которого вы можете знать.

— У букиниста-еврея?

— Да.

— Сколько раз я бывал у него и искал! — повторил Горский.

— Еврей как-то странно уступил мне этот пергамент: он, не торгуясь, отдал его в придачу к другим книгам. Как бы то ни было, подлинный Зогар-Зефирот был в моих руках. Дома у меня лежали часы с ключом к нему, над которым работал так усердно Симон Конарский. Я спешил домой, не помня себя от радости. Я пришел, дрожал от нетерпения; забыв обо всем, я достал часы, развернул свой пергамент и был наказан за свою поспешность, за то, что не принял должных мер, чтобы предаться великому делу. Явились вы. Дух зла препятствует до самой последней минуты великому делу, и в вас был этот дух. Вы были ожесточены, злоба душила вас. И что же? Оказалось, что причиной этой злобы были часы, те самые, которые нужны были мне. Вы увидели их на столе, взяли. Из всего, что вы говорили мне, я понимал лишь сначала, что не имею права владеть этими часами, что недостоин еще узнать тайну, великую тайну… жизни и смерти!.. Я испугался, а как только испугался, то стал действительно недостоин. Я не сумел победить явившегося ко мне в вас духа зла и был сам побежден им. Он овладел мной до того, что я оробел и позволил вам унести ключ, потому что счел себя недостойным иметь его в своих руках. Вы, сами того не зная, приходили, чтобы убить меня, и убили бы, если бы я не позволил вам унести часы. Я понял тогда, что текст мог остаться у меня, но ключа я лишился и должен был начать за свою слабость новые испытания в поисках его. Вот отчего вы унесли тогда часы от меня. Когда я встретился с вами в Нюренберге за братским столом нашего собрания второй степени, то подумал, что настало время, что вы вернете мой ключ, что он уже заслужен мною. Однако вы не пустили меня к себе, вы не ответили на мое письмо. Значит, было еще рано. Я стал ждать…

Лицо графа осветилось тихим и грустным спокойствием.

— Но зато теперь… Ключ был уже у вас, и я вам могу вернуть его навсегда, — произнес он.

— Поздно, — ответил Овинский, — три года тому назад пергамент сгорел у меня во время пожара…

В этот момент в спальню вошел старый слуга и, доложив: «Господин Алтуфьев», — смолк, остановившись у двери.

— Проси, приведи сюда, я жду его, — сказал граф, вдруг оживляясь.

Старик-слуга будто не слышал приказания.

— Я жду его! — повторил граф.

Старик сделал движение, чтобы заговорить.

— Я жду его! — сказал граф в третий раз. — Приведи его!

Камердинер повернулся и вышел.

Горский протянул руку к Овинскому:

— Завещание подписали?

Овинский поспешно вынул бумагу из кармана и подал ее графу.

— Я не мог подписать его, — сказал он.

— Почему?

— По уставу общества, который мы все обещались хранить, братья не имеют права свидетельствовать завещание брата, если он не оставляет состояние братству, не имея детей. Мы можем свидетельствовать только в пользу братства и детей.

— Так как же завещать? — спросил граф. — Вы думаете, я хочу нарушить правила нашего устава?

— Вы завещаете ваше состояние Надежде Константиновне Власьевой.

— Ну да, моей дочери!

— Она — ваша дочь?

— Моя и моей жены, графини Наталии Николаевны. Графиня перед смертью поручила своего ребенка заботам своей приятельницы, старой девицы Евлалии Андреевны Дубиковой. Когда я отказался от ребенка, Евлалия Андреевна упросила другую свою тогдашнюю приятельницу и соседку Власьеву принять ребенка. Власьева также для родов приезжала в Москву и разрешилась мертвой девочкой. Она вместо своей приняла мою и воспитала ее как дочь.