Тайна жизни

В Спасском по-прежнему не запертые двери оберегала лишь вырезанная на них надпись. Опять навстречу Алтуфьеву в прихожей, где лежала широкополая шляпа, спустился по лестнице старый слуга, остановился перед ним и бесстрастно повторил свои заученные слова о том, что графа нет дома, что граф вышел на прогулку и что, если угодно, подождать его в библиотеке, может быть, он и вернется.

Алтуфьев прошел в библиотеку и остановился там в раздумье. В самом деле, зачем он попал сюда? Он положил свою шляпу на стол и присел к нему. Правда, после лучей летнего яркого солнца, под которыми он только что проехал верхом, хорошо было отдохнуть в прохладной, полутемной большой комнате, в мягком кожаном кресле.

«Ну что же? Посижу немного и поеду домой… Ведь я ничего дурного не сделал!» — решил Алтуфьев и, взяв первый попавшийся под руку альбом, принялся перелистывать его.

Альбом состоял из таблиц с изображением людей, животных и растений и, видимо, служил пояснением к какому-то тексту, напечатанному отдельно, на что указывали цифры и знаки на таблицах. Алтуфьев рассматривал их, ничего не понимая, да, впрочем, и не силясь понять. Он думал о Наде, о вчерашнем и о будущем, и о том, как бы ему оставить петербургскую службу и поселиться навсегда в деревне.

На двадцать третьей таблице был вырисован круг с двенадцатью знаками зодиака, из них четыре, через каждые три, были соединены прямыми линиями, составлявшими таким образом вписанный в круг квадрат. По углам этого квадрата приходились знаки Водолея, Быка, Льва и Скорпиона, или — по древнему начертанию — Орла. У Водолея была назначена вода, у Быка — земля, у Льва — огонь, у Орла — воздух. Земля была противоположна воздуху, огонь — воде.

Алтуфьев поднял голову, пораженный в первый раз пришедшим ему на ум соответствием этих четырех знаков зодиака с частями сфинкса, и вдруг увидел, что в пустом пространстве двери, между полками книг стоит человек высокого роста с белой седой бородой, с длинными седыми волосами, в коричневом двубортном, застегнутом на все пуговицы пиджаке. В руках он держал шапку, перчатки и трость, по-видимому, только что вернувшись с прогулки.

— Вы желали меня видеть? — спросил он у Алтуфьева.

Тот видел его перед собой, слышал его голос, но не сразу мог сообразить, что перед ним стоит живой человек.

— Вы желаете меня видеть? — повторил старик, потому что поднявший от альбома голову Алтуфьев продолжал, не вставая, смотреть на него во все глаза. — Я — граф Горский.

В сущности, не было ничего удивительного, что граф Горский, про которого Алтуфьев знал, что он приехал в Москву, очутился в своем имении, от которого до Москвы рукой подать. Но неожиданность все-таки была слишком поразительна, чтобы Григорий Алексеевич сразу мог прийти в себя.

— И давно вы приехали? — овладев наконец собой и поднявшись, робко, как бы сомневаясь еще, спросил он.

Лицо у него казалось таким растерянным, что Горский посмотрел на него, улыбнулся и ответил:

— Я приехал сюда вчера вечером… Отчего это так удивляет вас?

— Простите, — заговорил Алтуфьев, путаясь и смущаясь уже от своей неловкости, — я… сосед ваш, то есть гощу у вашего соседа… Я — Алтуфьев…

И он не совсем связно рассказал про свое первое посещение Спасского, про сбивчиво-загадочные ответы старика-лакея и про то, что эти ответы были причиной, что он невольно был испуган внезапным появлением графа.

— Словом, вы приняли меня за привидение или за выходца с того света, — рассмеявшись, сказал Горский, усадив снова Алтуфьева и опустившись сам в кресло.

Двигался и говорил он быстро, не по-стариковски.

Глаза его, черные и живые, казались молодыми, в особенности благодаря белым, как лунь, волосам, резко выделявшим их черноту.

— То есть о том, что вы в Москве, — сказал Алтуфьев, — я знал от Тарусского, которому вы оставили свою карточку, и от Рыбачевского…

— Запомните себе раз и навсегда, — как бы не слушая и продолжая думать о своем, проговорил Горский, — никаких выходцев с того света не существует, и привидений — тоже. Все видения не вне нас, а в нас самих. Что бы вам ни показалось — верьте, что это только кажется… Вы не спирит, я надеюсь?

Алтуфьев пожал плечами.

Он никак не представлял себе графа таким, каков тот был на самом деле. Разговорчивый, смеющийся, приветливый, даже скорее веселый старичок с быстрыми, лишь изредка останавливающимися глазами, который сидел теперь с ним, вовсе не соответствовал тому, каким Григорий Алексеевич вообразил себе графа Горского понаслышке и по всему, что довелось ему видеть в Спасском.

— Нет, я, кажется, не спирит, — ответил он. — Но неужели вы…

И он не договорил, не найдя подходящего выражения.

— Вам думается, — подхватил Горский, — что мои слова противоречат всей той обстановке, которая окружает нас здесь?

— Впрочем, — согласился Алтуфьев, — вы оставили эту обстановку тридцать четыре года тому назад.

— И вы полагаете, что я изменился с тех пор? Нет, могу вас уверить, что я вернулся сюда с теми же, только расширенными знаниями, какие были у меня, когда я покинул Спасское. Я остался верен им. Я так же свободно могу читать образный язык эмблем, которые вы видели здесь в саду, и понимать сокровенный смысл книг этой библиотеки. Верьте мне, что нигде вы не найдете более беспощадной критики бредней спиритизма и вообще нелепых суеверий, как именно в этих книгах. Нет, мертвым незачем принимать покинутые ими земные формы, а тем более стучать в столы и стены: у них есть более действительные способы и сообщаться с нами, и внушать нам свою волю.

И вдруг Алтуфьев почувствовал при этих словах, как сердце у него замерло и смутный страх зашевелился в душе. Он вспомнил свой сегодняшний сон. Значит, он явился сюда, в Спасское, не по своей личной воле, ему было внушено это. «Она» показывала ему во сне на старый дом.

«Да неужели, неужели!» — мысленно повторял он себе, словно отступая перед чем-то, от чего не желал и не мог уже отделаться.

— Вы сказали сейчас, — произнес Горский, вскинув головой и как бы очнувшись, — что слышали обо мне от Тарусского, которому я оставил карточку. Вы знакомы с ним?

— Да, знаком. Он гостит у Софьи Семеновны Власьевой, здешней помещицы.

— У Софьи Семеновны Власьевой? — переспросил Горский.

— Да, и ездил в Москву по делам.

— Вы не знаете, она… она поручала ему какие-нибудь часы?

— Старинной работы, маленькие?

Граф облокотился и закрыл глаза рукой. Казалось, он забыл в эту минуту, что не один в своей библиотеке, и задумался так глубоко, что Алтуфьев затих в свою очередь из уважения к старику, не желая тревожить его.

— Нет, этих часов был всего один экземпляр, — заговорил Горский, тихо-тихо и медленно произнося слова, не отнимая руки от глаз, — они были работы Симона Конарского, основателя «Юной Польши», члена тайных итальянских обществ. Часовое мастерство помогало ему скрывать свою деятельность. Он все время работал над этими часами… Других таких не может быть… Под видом часовщика жил он в Польше с тридцать шестого года и вел пропаганду, у Родзевича в лесу устроил типографию для прокламаций, был пойман и казнен в тридцать девятом году. Нет, других таких часов не может быть… Вот что, молодой человек: вы когда будете во Власьеве?

— Я поеду туда сегодня вечером, — ответил Алтуфьев и покраснел.

— Можете вы исполнить мою просьбу?

— Пожалуйста!

— Передайте Софье Семеновне, что я, граф Виталий Александрович Горский, прошу у нее позволения приехать к ней, чтобы посмотреть на ее часы, действительно ли это — работа Конарского? Мне указал один часовщик в Москве, что господин Тарусский привозил чинить их; я заезжал к господину Тарусскому, но не застал, а потом он уехал.

И Горский встал со своего места, как бы показывая этим, что на сегодня беседа их кончена.

Глава XV

С неопределенным смутным чувством оставил Алтуфьев Спасское. Когда он приехал домой, то узнал, что Рыбачевский укладывается и переезжает на житье к вернувшемуся вчера к себе другу своему, графу Горскому.