Выжить в Антарктиде

«Иремель» с башкирского языка переводилась как «седло героя», но некоторые лингвисты утверждали, что название горы имеет корни куда более древние, ибо башкиры пришли сюда какую-то тысячу лет назад, а народы, проживавшие на данной территории спокон веков, никак не могли оставить столь величественную вершину без названия. Местность эта всегда считалась священной, об Иремеле складывались легенды и предания, где выдумка переплелась с историей так тесно, что уже и специалисту было не отличить вымысел от правды.

По рассказам краеведов, этот горный массив почитали еще арийские племена, и даже сам Заратустра оставил где-то в пещерах важное послание потомкам[1]. На Иремеле особо пылкие «знатоки» помещали и греческий Олимп со всем его пантеоном, и сад с «молодильными яблоками». Они с придыханием рассказывали всем, кто был готов слушать, про энергетические столбы, войдя в которые, человек обретал чуть ли не бессмертие. В древности подниматься на вершину священной горы разрешалось только шаманам, там они проводили разнообразные ритуалы и камлания. У подножия же, на берегах озера Тыгын, хоронили самых уважаемых членов общины. Русские переселенцы, прибывшие сюда в конце 16 века, обычаи башкиров охотно переняли, величали святую гору «Иремель-батюшка», и когда случалась засуха, православный священник из ближайшего села Тюлюк совершал крестный ход, прося у Иремеля дождя.

Впрочем, всего этого по началу Альберт не знал. Добравшись до Николаевки и впервые вдохнув свежий воздух Иремельских долин, он был очарован суровым пейзажем и, наверное, впервые за много дней почувствовал, как внутри него разливается блаженный покой.

Надо сказать, что и без всякой мистики окрестности Иремеля притягивали взгляд первозданной красотой. Бескрайняя тайга, альпийские луга, переходящие в чарующие своей красотой скалы, мелкие чистейшие реки с обжигающей холодом бурной водой, туманные болота с редкими растениями – да чтобы насытиться сей благодатью, не хватило бы и жизни!

Любуясь окрестностями, Алик не мог предвидеть, что древняя земля возьмет его в плен на целых шесть с половиной лет, но если бы кто-то сказал ему об этом, то не стал бы протестовать. Даже странно, что городскому парню, привыкшему к удобствам и вечной суете, удалось так быстро прижиться среди неспешного таежного быта.

Травник Егор Егорыч Силантьев жил не в самой деревне, а на дальних выселках, до которых от Николаевки еще предстояло добраться. Встретил дед бывшего студента насторожено, если не сказать враждебно, но в лес сразу не прогнал – уважил законы гостеприимства, позволил визитеру не просто переночевать, но и пожить чуток, в надежде, что чужак сам скоро сбежит и перестанет донимать глупыми вопросами.

Однако Алик не спешил восвояси, наоборот, вовсю налаживал взаимоотношения. Еще в Николаевке он услышал местную поговорку, гласившую: «Видел раз – знакомый, видел два – товарищ, видел три – друг», и простота нравов приятно поразила его. Он искренне уповал на дружелюбие провинциальных обитателей.

Однажды за дедом Егором прибыли, чтобы срочно отвезти на лесопилку, где случилось несчастье с одним из рабочих, и Альберт напросился с ним в поездку. На лесопилке ему весьма пригодились навыки, полученные в операционной отделения Скорой помощи, где Алик когда-то подрабатывал на полставки. После этого случая чужака зауважали, стали звать на помощь, если вдруг случались неприятности, да и знахарь взглянул на него совсем другими глазами.

И все же дед Егор оттаивал постепенно, сначала стал скупо отвечать на вопросы, и уж потом только делиться секретами мастерства, уступая напористому любопытству. Они стали выходить на болота и в лес на поиски целебных трав, и вскоре Егор стал доверять Альберту настолько, что отпускал его одного.

В один из таких походов, уже на самом излете августовского ясного дня Алик заметил на склоне горы Иремель непонятные огни.

– Все ясно, – кивнул дед Егор, выслушав рассказ. – Духи сердятся.

– Что еще за духи? – в чертовщину Константинов не верил, конечно, но к преданиям и легендам относился с уважением, ибо «есть многое на свете, друг Горацио…». – Скажи хоть, добрые или злые?

– Всякие. И людишки к ним тоже всякие ходят.

– Расскажи, а?

– Некогда мне языком чесать, – открестился дед. – Известно ж, где дыра – там ветер, а где разговоры – там лодырь.

– Так я не праздно, а из уважения.

Старик поворчал-поворчал, да и поведал байку:

– Давно уже, в стародавние времена на горе стояла обитель бога света Крышеня.[2] Крышень людям всегда благоволил, учил целительству и охотно откликался, когда просили желания исполнить. Была у него для этих дел особая животворная чаша с Сурицей, светом наполненная и медом, на травах бродившем, приправленная. Много с тех седых времен воды утекло, да только эта чаша до сих пор в недрах горы сокрыта, и не зарастает к ней тропа. Идут и идут страждущие, даже сам русский царь Александр к ней поднимался, для чего его сподручные аж целую дорогу к Сурице вырубили, старались, чтобы царственная особа платья о коряги не порвала[3]. Если человек идет на Иремель с чистой душой, то духи-помощники Крышеня принимают его с радостью, а если помыслы его черны – строят всяческие козни на пути, не пускают. Но коли черный человек доберется все же до пещеры с Сурицей, чаша не может не откликнуться, только начинает светиться темным светом, будто отравленная. И тогда жди беды.

Дед Егор помолчал немного, а потом уточнил:

– Какого, говоришь, цвета были огни на Имереле?

– Синего или, скорей, даже фиолетового.

– Плохо это, очень плохо. Чаша все желания исполняет: и добрые, и худые. Только ежели добрые, так она белым сетом сияет, радуется, а если темным горит, значит, злые дела скоро твориться будут[4].

Про «злые дела» дед Егор как в воду глядел. Случилось так, что Альберт угодил в самую их наипоганейшую сердцевину.

Во время очередного похода за редкой травой – манжеткой иремельской, которую дед Егор называл «медвежьей лапкой» – Константинов столкнулся с группой вооруженных бандитов. Он сумел вызвать у них столь сильное неудовольствие, что они, предварительно его избив, для верности всадили в него целую обойму и бросили умирать вдали от людских троп.

Альберта спас Виталий Федорович Лисица, полковник запаса и сторож местных чудес, который шел по следам этой группы и был привлечен выстрелами.

То, что он остался в живых, Алик считал чудом, поскольку, будучи врачом (хоть и не состоявшимся), отдавал себе отчет, с какими повреждениями организма человек способен выжить, а с какими категорически нет.

Вещий Лис и не спорил, что совершил чудо: во-первых, сумел быстро дотащить по пересеченной местности бессознательное тело до Выселок к деду Егору, и во-вторых, трижды за время пути возвращал раненого с того света, запуская отказывающее сердце.

Впрочем, Алик подозревал, что в тот августовский день он умер по-настоящему, а к жизни Лис вернул совершенно другого человека…

*

Ашор держал в руках стеклянную баночку с мазью и пристально рассматривал этикетку. Надпись, конечно, за годы стерлась и читалась плохо, поскольку была сделана от руки обычными чернилами, но Визард молчал уже так долго, что Юра забеспокоился.

– Что-то не так? Я не ту мазь принес?

– Нет-нет, все верно, – Ашор очнулся и, вскрыв крышечку, зачерпнул пальцем, обтянутым перчаткой, вязкое, чуть желтоватое лекарство. – В составе присутствует экстракт манжетки иремельской, а она содержит кумарины, ускоряющие процессы заживления ран. Излучение «черного солнца» усилило ее действие. Если рана не загноится в первые сутки, то затянется очень быстро. А через неделю-другую и рубец исчезнет.

Втерев мазь в свежий шов, Ашор ободряюще улыбнулся Жаку и произнес по-французски:

– Не знаю, уместно ли говорить о везении в вашем случае, но вы легко отделались.

– Какое уж тут везение – словить шальную пулю, – ворчливо пробормотал Дюмон и с кряхтением слез со стола, опираясь на Юрину руку. – Спасибо вам!