Выжить в Антарктиде

– Должен вас огорчить, дорогой Жак, что сегодня вы не умрете, ваше ранение не смертельно, – с усмешкой сказал Ашор. – Однако придется потерпеть, пока я буду доставать пулю.

На операционном столе Жак держался мужественно: не кричал и даже почти не стонал, когда Ашор извлекал засевшую в мягких тканях пулю.

– Не знаю, уместно ли говорить о везении в вашем случае, но вы легко отделались, – сказал Ашор по завершению. – Если рана не загноится сразу, в наших условиях затянется на второй день.

Когда Дюмона перевели со стола на кровать, он снова перестал быть «гвоздем сезона». Кириллу показалось, что о французе все снова предпочли забыть, потому что проку от такого члена группы как не было, так и не появилось. Без переводчика, который хоть немного держал в курсе происходящего, Жаку отныне приходилось совсем тоскливо.

Кир подошел к тихо лежащему на угловой кровати Дюмону, сел в ногах и погладил его сжатый кулак. Жак повернул голову:

– Мальчик… чего тебе?

– Меня зовут Кирилл, – сказал Мухин с таким скверным произношением, что застеснялся. – Я желаю вам скорейшего выздоровления.

– Спасибо, – Жак смотрел на него недоверчиво, а потом слабо улыбнулся. – Я помню твоего отца, мы с ним однажды мило потрепались за кружкой пива в баре на корабле. Он неплохо разбирается во внутренней французской политике. А еще у тебя очень красивая мама. Ей следовало сниматься в кино. Наверно, у нее много поклонников, от которых господин адвокат постоянно держит в доме оборону. И все же ему повезло. Когда мужчину любит такая красавица, жизнь приобретает совершенно иной смысл…

Кир промолчал. Напоминание о родителях разбередило душу.

– Впрочем, чего я, ты все равно меня не понимаешь…

– Я понимаю, – возразил он. – Я только говорю плохо.

– Надо же, сегодня день чудес, – сухо рассмеялся Дюмон и поморщился, прикладывая ладонь к раненому боку. – Оказывается, вокруг все дружно заговорили по-французски. Где же вы были раньше? Брезговали моим обществом? Презирали?

– Не всем дано легко заводить друзей, - медленно подбирая слова, произнес Кирилл. – Вам надо учиться делать усилие, быть добрее и общительнее.

– Наверно, ты прав, Кирилл. Я никчемная свинья. Неудачник и дурак.

– Но вы живой. У вас есть время исправиться. Нельзя исправить только смерть.

Жак легонько сжал его руку.

– Я сочувствую твоей утрате. Ты, кажется, дружил с Сержем?

– Да.

– Он был актер. Наверное, хороший актер. У него было очень подвижное лицо. Я не понял, что с ним случилось. Он не вернулся из поездки?

– Он погиб. Он вошел в стену. В стену, которая…

– Я догадался, о чем ты. А почему Ги стал стрелять?

– Это из-за Ги погиб Сережа. Ги украл Ключ у Патрисии и отдал его Сереже.

– Зачем он сделал эту глупость? Он сошел с ума?

– Я не знаю.

– «Черное солнце» всех сводит с ума, - сказал Жак с непоколебимой уверенностью, - одна мысль о нем свела с ума Гитлера и всю немецкую нацию. Если бы я знал, к чему мы придем, я бы сжег проклятый портфель Анатоля! Мы попали в западню, потому что лишились разума. А моя собственная жадность все усугубила, положила начало моим бедам. Анатоль погиб из-за бумаг, профессор его тоже погиб из-за бумаг, но я не хотел смотреть правде в лицо. Теперь мы все умрем! Эти артефакты прокляты! Нельзя идти в Хранилище – мы поубиваем в нем друг друга, как те несчастные советские инженеры. Вот увидишь: пол в Хранилище устлан их костями.

– Не надо так говорить!

– Прости, мальчик, но это правда. Я бесполезный больной человек, которого никто не слушает, этого уже не исправить. Но ты должен убедить их оставить в покое артефакты древней цивилизации. Люди, которые их изготовили, были очень злыми и коварными. Наверное, они поклонялись дьяволу. Заманивали к себе в логово чудесами, которые потом оборачивались страхом, смертью и безумием. Кирилл, ты должен крепиться и не поддаваться соблазнам! Ты хороший мальчик, ты не должен умирать таким молодым.

– Я верю, что мы спасемся, – сказал Кирилл. – Давайте поговорим о другом.

– Конечно, я, кажется, тебя испугал. Расскажи мне что-нибудь о себе.

– Я плохо говорю. Я делаю ошибки.

– Ты отлично говоришь, - не согласился Жак, - мне нравится, как звучит мой язык в твоих устах. Пат со мной давно перестала разговаривать, да и Ги чурался. Я соскучился.

– Мне не хватит слов. Если хотите, я прочитаю вам басню Лафонтена. Я немного помню начало, хотя учил очень давно…

– Лафонтен? Хороший выбор. Я бы послушал.

– Только не смейтесь, если я что-то забуду или перепутаю, ладно?

– Я не буду смеяться.

– Тогда слушайте:

«Голодная кума Лиса залезла в сад;

В нем винограду кисти рделись.

У кумушки глаза и зубы разгорелись,

А кисти сочные как яхонты горят;

Лишь то беда – висят они высоко:

Отколь и как она к ним ни зайдет,

Хоть видит око, да зуб неймет…»[1]

Жак не солгал, он и правда не смеялся. Читая наизусть басню, то и дело запинаясь и перевирая слова, Кирилл видел, как по небритым впалым щекам француза текли слезы.

**

[1] Жан де Лафонтен «Лисица и виноград» в переводе И.А. Крылова

47. Тайна пещеры. Уральские горы

Ашор Визард

Была некая ирония в том, что все изменения, некогда так сильно перепахавшие его жизнь, начались из-за женщины, которая Алику совершенно не нравилась.

Ирочка была пухленькой, по-деревенски розовощекой и смешливой, все госпитальное отделение было очаровано ею – все, кроме студента Альберта Константинова, к которому Ирочка явно питала тайные симпатии. Алик, конечно, замечал ее попытки сблизиться, но не реагировал. Ну что поделаешь, если ему был по душе совсем иной тип женщин? Однако, когда поздно ночью к ним прибыла шумная компания стритрейсеров, пострадавших то ли в незначительном ДТП, то ли в банальной драке, Алик был единственным, кто защитил Ирочку от настойчивых домогательств.

Стритрейсеры приехали в отделение Скорой помощи сами или на тачках своих друзей. Было их около двадцати человек, и вели они себя, мягко говоря, вызывающе. Ничего страшного с ними не случилось, самая серьезная травма заключалась в переломе лучевой кости, но, будучи сынками небедных родителей, они нагло требовали к себе повышенного внимания и ничем не заслуженного уважения. Тот мажор, что вздумал приставать к Ирочке и схлопотал от Алика в челюсть, был в подпитии и щеголял разбитой бровью да наливающимся фингалом под глазом – короче, на умирающего совсем не походил. Алик со спокойной совестью выставил сексуально озабоченного хама вон, добавив к имевшимся увечьям рассеченную губу.

Мажор, как и грозился, устроил скандал, его родители подняли на дыбы МВД, Минздрав и Минобраз, и Алика с треском выкинули из института с убийственной формулировкой: «недостоин высокого звания врача из-за насилия над пациентом». Поскольку Альберт Константинов до сей поры числился среди лучших студентов, декан посоветовал ему переждать годик-другой, пока шум не уляжется, и попытаться восстановиться.

Алик все понимал, но жутко бесился из-за несправедливости. Его в те дни раздражало все: от сочувствующих похлопываний по плечу бывших сокурсников до Ирочки, воспринявшей рыцарский поступок как нечто большее. Чтобы окончательно не слететь с катушек, он сбежал из северной столицы куда глаза глядят.

Так уж получилось, что его глаза глядели в Сибирь, за Урал. Алик давно проявлял интерес к фитотерапии и народным рецептам, это была его вторая любовь после хирургии. И вот, дабы не терять зря времени, он решил ловить момент и постигать сию науку в полевых условиях у опытных знахарей из самой отдаленной глубинки.

До Сибири Алик не доехал – судьба в который раз сделала кульбит и высадила его без денег, без ценных вещей и с тупой головой болью на каком-то мелком башкирском полустанке, продуваемом насквозь колючими зимними ветрами. Сердобольная тетка из местных, торговавшая пирожками, приютила медика-недоучку у себя, откуда он, чуть освоившись, рванул в деревню Николаевку, где, по слухам, проживал довольно известный травник дед Егор. Так, с немалыми приключениями, по жуткой весенней распутице, Альберт добрался до подножия загадочной уральской горы Иремель.