Страница 61 из 151
— Потом решила, у меня галлюцинации, когда тебя на свадьбе увидела. Только с другим лицом. Это ведь ты была?
— Я, Кать.
Интересно, как она поняла?
— Я уж посчитала, с ума схожу, — призналась Спасская. — А это все-таки ты. Все-таки побывала у меня на свадьбе. Как и планировали: я у тебя, ты у меня.
Я улыбнулась.
— Ну вот, я работаю, а после работы с удовольствием заеду к тебе.
— Я очень хочу тебя увидеть, Марин, — сказала моя школьная подруга. — На самом деле. Мне ведь совсем не с кем поговорить.
После работы я ушла через Зеркало домой — переодеться, — сообщила Васюте, что я еду к Катьке, со скрипом согласилась на охрану, но поехала на своей машине. На «Птенце». И через пятнадцать минут уже въезжала в ворота большого дома в Императорском переулке. Да-да, Катя, оказывается, жила почти по соседству с Кембритчем. Только у него был дом 3, а у нее 58. Далеко. Да, далеко.
Я специально объехала переулок и заехала с другого конца, чтобы не проезжать мимо.
Дом Симоновых был подавляюще величественен и мрачен. Наш дворец я все-таки воспринимала как дом родной, да и архитектура была легкой. Я всегда сравнивала его с распахнувшим крылья лебедем, потому что изящные высокие полукруглые окна походили, если смотреть издалека, из парка, на птичьи перья. С одной стороны — семейное Королевское крыло, с другой — Зеленое, где располагались управления охраны и госбезопасности. Кстати, никогда не понимала, почему его называют Зеленым, — потому что цвета оно было светло-розового, как и весь дворец. Посередине — выступающее вперед от крыльев «туловище», с парадным входом, арками и широкой лестницей, а над ним «шея» — башня с красными Константиновскими часами, напоминающими по цвету клюв и состоящими из бесконечного количества шестеренок, пружин и каких-то струн. И все это великолепие увенчано шпилем с нашим флагом — белым и золотым полотнищем с взлетающим ввысь огненным соколом и фамильной короной Рудлогов.
А этот дом казался каким-то серым. Подавляло и изобилие лепки. Вообще она должна украшать здания, но здесь все было слишком массивным, пафосным.
Меня встретили со всем почтением, охране предложили чай, а я прошла в гостиную. И увидела Катьку. Мы даже не поздоровались — замерли, рассматривая друг друга.
Можно бы сказать, что она не изменилась, но это было не так. Стройная фигура, красивое и выразительное лицо, темные волосы, крупный рот — всё как я помнила. Но в то же время в черных глазах плескались опыт и горечь, уголки губ были опущены вниз, и вся она выглядела какой-то тусклой, напряженной, совсем не похожей на уверенную и звонкую себя, какой была в школе.
«Неужели она такой же видит меня?»
Катя шагнула вперед, и мы обнялись. И стояли так молча несколько минут. Никто не плакал, но в горле царапало, и отпускать ее не хотелось. И почему я не позвонила ей раньше?
— Ну здравствуй, Рудложка, — сказала Спасская, заглядывая сверху вниз мне в лицо.
— Здравствуй, Кэти, — улыбнулась я.
Катя провела меня в детскую и познакомила с дочерьми. Пять лет и четыре года. Почти как мальчишкам у Васи. Только Вася вышла замуж почти в двадцать, а Катьке на момент свадьбы только-только исполнилось семнадцать. И мужу ее, герцогу Симонову, было тогда пятьдесят шесть лет.
— Родители настояли на вступлении в брак через год после переворота, — говорила она, аккуратно и изящно разливая чай в гостиной. Сейчас она двигалась уверенно и выглядела действительно герцогиней. — А я провалила экзамен в МагУниверситет и зависела от них. Вот и решили поскорее сбыть меня с рук, пока еще наше имя благодаря дружбе с тобой было на слуху. Старших-то сестер еще до переворота повыдавали, одна я осталась. Нашли жениха, — сказала, как плюнула, — договорились. Я, когда узнала, вены себе вскрыть пыталась.
Я осторожно бросила взгляд на ее запястья. Они были расчерчены тонкими линиями шрамов. Много-много наложившихся друг на друга шрамов.
Представила, как она ожесточенно полосовала себя, как хлестала кровь и как Катька умирала, и мне стало дурно. К нам иногда привозили суицидников. Никогда не могла понять, как можно лишить себя жизни. Как бы трудно ни было… считала это глупостью и слабостью.
А вот применительно к Катьке о глупости думать оказалось стыдно.
— Так плохо было? — спросила я, пытаясь подбирать слова — чтобы не спугнуть, чтобы не закрылась. Нам нужно было узнать друг друга снова, перекинуть мостик через эти семь лет.
— Не то слово, — вздохнула она. — Тебя я потеряла, себя не обрела, родители давят, угрожают, уговаривают… понимаю, что дура была, Марин, но что сейчас уже рефлексировать? Да и Симонов противный был, ты же помнишь? Мы все время его черным герцогом называли, потому что он всех жен пережил, и детей не было. А вот меня не пережил, — со злостью сказала она, и чашка в ее руках затряслась, плеснула чаем на блюдце.
Я молчала и слушала.
— Пятьдесят шесть лет, Марина! — говорила Кэт с горечью и брезгливостью. — Шесть лет под стариком. Уж очень он старался сына сделать, скотина старая. Когда девочки рождались, даже не подходил. А потом у меня выкидыши пошли один за другим… Семь выкидышей… врачи говорили не трогать меня, пока не восстановлюсь, но он же лучше всех всё всегда знал!
— Он тебя бил, Кать? — спросила я. Она передернула плечами, махнула рукой.
— Всякое бывало. И бил, и унижал, и прессовал постоянно. Мол, я тебя как корову на развод взял, из подштанников — это он так нетитулованных называл, — а ты мне брак производишь. Сидишь не так, лежишь не так, бревно, а не женщина, говоришь не так. Я почти все время в Симонове провела, мы, считай, только три месяца назад сюда переехали. Сердце у него начало пошаливать, испугался. Не зря испугался, — сказала она с удовлетворением. — Не зря.
— Бедная моя, — я снова почувствовала царапанье в горле. Стоящие на столе лакомства казались отравой. — Катюш…
— Да сейчас-то уже все хорошо, — улыбнулась Спасская хищно. — Родители, правда, намекают на повторный брак, но я их послала. Я ведь пыталась жаловаться, а маман знаешь, что сказала? Терпи, имя того стоит. Имя стоит, Марин, а дочь их не стоит! Так что нет у меня теперь родителей. Я и девочки.
— И я есть, — напомнила я.
— И ты, — она все-таки всхлипнула, поставила чашку с чаем, к которому не притронулась, на стол, а потом тихо зарыдала. Катька моя, Катька, что же он делал с тобой, если ты даже плачешь беззвучно?
Я встала, обняла ее, и она долго плакала, поскуливая, как собака, пока совершенно не обессилела. Только сидела, и вздрагивала, и казалась совершенно истощенной.
— Прости, Мариш.