Страница 20 из 28
Тротт упорно работал до поздней ночи и настолько измотался, что рухнул в постель, не поужинав. Тело так ломало, что он почти с удовольствием, поймав момент между сном и явью, отпустил себя туда, куда уже много лет не ходил по своему желанию. Туда, где он проживал вторую жизнь, являющуюся ему во снах, вколачивающуюся в мозг чужой памятью, напоминающую о себе в моменты избытка силы настойчивым голосом «пусти меня». Сейчас он шел туда добровольно, потому что уж лучше так, чем сорваться здесь.
Макс обнаружил себя в дороге, недалеко от поселения: с пояса свисали несколько подстреленных зайцев, на спине, между отрастающими крыльями, висел лук. Переждал поток хлынувших воспоминаний, морщась и сжимая зубы. Получается… с его последнего, не очень приятного пребывания здесь прошло почти два месяца? Время тут текло странно по отношению к туринскому — никак он не мог вычислить закономерность.
Уже садилось солнце, и Тротт медленно зашагал к поселению, вдыхая влажный и теплый лесной запах. Но пошел не домой — направился на окраину поселка, к маленькому дому с соломенной крышей, сложенному из папоротниковых стволов.
— Это я, не бойся, — сказал он предупреждающе, ступая в темный проем двери. Здесь пахло кислым тестом и медом. Женщина, склонившаяся над столом, на ощупь перебирала крупу. Подняла незрячие глаза, улыбнулась настороженно.
— Давно не заходил, Охто́р.
Действительно, давно. С момента пленения его дар-тени здесь не был.
— Дети где? — спросил он, кладя на стол добычу и снимая с пояса кошель с золотом. Кошелек звякнул о дерево — хозяйка дома дернула губами, вздохнула благодарно, и он взял ее ладонь, положил на кошелек, потом на одного из зайцев, чтобы ощупала.
— На сеновал пошли спать. Старший натрудился, душно в доме-то.
— Хорошо, — проговорил Тротт, снимая лук, перевязь. — Я сейчас обмоюсь, Дали́н.
— Будешь есть? — спросила она, прислушиваясь.
— Нет, — ответил он нетерпеливо. — Приготовь постель.
Он вышел во двор — на землю уже опускалась темнота, и только окошки светились свечным огнем да горели факелы на воротах селения. В лесу за оградой щебетали птицы, иногда слышался треск — то бродила местная фауна. Охотник снял кожаную куртку, штаны, отставил сапоги и пошел к колодцу, лично выкопанному им.
Ворот скрипел натужно, но он вытащил ведро, разделся донага и окатился ледяной водой, фыркая и отряхиваясь. Потом еще и еще, пока не заломило зубы, а голова не перестала гудеть.
В поселке жили не только дар-тени. Простые люди иногда появлялись здесь, спасаясь от жестокости тха-но́ров, местных феодалов, и их принимали — самих крылатых было слишком мало, чтобы обеспечивать жизнь.
Далин пришла сюда с двумя сыновьями. Хозяин швырнул ей в лицо горсть углей и выпорол — за то, что женщина, обнося его гостей, пролила вино на костюм одного из них. Сбежавшие дети отвязали искалеченную мать от дерева — ее оставили в жертву чудовищным обитателям окрестностей — и на себе притащили к посту дар-тени.
Далин приняли, вылечили — но что она могла делать, чтобы прокормиться самой и прокормить детей? Только предлагать себя. Она предлагала, а он брал, помогая ей и жестко запретив принимать других мужчин. Только если соберется замуж.
Впрочем, таких, как Далин, здесь было много. Люди шли и шли, умоляя не оставить их в беде. Были среди них и лазутчики, но их быстро вычисляли и расправлялись жестоко и наглядно.
Мир этот вообще был жесток, и уважали в нем только силу.
Женщина ждала его, скромно сидя на кровати: она надела его подарок, сорочку с красными и желтыми цветами, распустила волосы. Протянула руки, ощупала его живот, провела губами где-то в области пупка и ниже и подняла лицо.
Кажется, глаза у нее раньше были зелеными — хотя что в этой темноте разглядишь? Но он наклонился и сделал то, чего никогда не делал, — медленно, глубоко поцеловал ее, сжимая ей грудь, чувствуя, как закипает кровь, а томление тела становится невыносимым. Опрокинул ее на кровать, задрал сорочку — она дышала тяжело, повернув голову к стене, — и навалился сверху, раздвигая коленом бедра.
— Миленький, полегче, — просила она сипло, прерывалась, пыталась оттолкнуть его слабыми руками и протяжно стонала, — что же ты голодный такой, дикий… миленький мой, милый…
От этих просьб и стонов он совершенно сорвался — в голове не осталось ни единой мысли — и, кажется, рычал ей что-то на ухо, и переворачивал ее на живот, и кусал за плечи, вколачиваясь в мягкие ягодицы до кровавых всполохов в глазах.
Позже, когда он уже спал, чувствуя блаженную легкость, женщина все гладила его отрастающие крылья, руки и тяжело вздыхала — то ли о пропадающем то и дело мужике, то ли о своей судьбе.
Макс проснулся в полумраке — небо за окном только-только начало сереть — и несколько секунд соображал, где он. Телу было хорошо, но недостаточно, и он потянулся расслабленно, поискал рукой рядом женщину — ее не было. Поморщился и сел, всматриваясь в полутьму. Зрение привычно переключилось, окружающее приобрело четкость.
В печке, стоящей в углу, мерцали угли, Далин колдовала над столом — обвязавшись передником, катала по посыпанной мукой поверхности ком теста. Ей свет был не нужен.
Тротт встал, подошел к ней сзади, обхватил за талию, прижав к себе, забрался рукой в ворот рубахи — грудь ее была мягкая, приятная ладони.
— Дети скоро встанут, — сказала женщина просяще, упираясь руками в стол, — хлеб бы поставить.
— Тихо, — Макс коснулся губами ее шеи, поцеловал, и она замолчала, замерла от непривычной ласки. Но он уже опускал ее животом на стол, задирал юбку — Далин схватилась обсыпанными белым пальцами за край — и он почему-то только и смотрел, что на эти пальцы, — и сдавленно вздохнула, качнувшись вперед, размазывая муку по дереву. Но двигался он в этот раз медленно, почти бережно, не сжимал до синяков — и так украсил ими ее тело вчера до чрезмерности — и дал ей удовольствия сполна, прежде чем разрядиться самому.
Позже, когда утреннее солнце уже окрасило крыши домов косыми блеклыми лучами, а в доме пахло сладким сытным духом: в печи поднимался хлеб и булькал горшок с кашей, Далин с красными стыдливыми пятнами на щеках чистила Максу сапоги на крыльце, а он под болтовню мальчишек колол ей дрова. Пацаны следили за ним с восхищением — старшему только-только исполнилось десять, но он старался, помогал матери по мере сил, берег брата.
Конечно, они понимали, почему дядька иногда остается у них ночевать. Здесь быстро взрослели. Но не судили мать — наоборот, хвастались, что их семья под защитой самого Охто́ра.