Страница 18 из 99
Ветер все крепчал, норовя столкнуть нас на обочину.
— Вот ведь метет, стерва! — ругнулся лейтенант в адрес вьюги. — И кто это вздумал выводить войска в феврале?! Сколько техники уже угробили…
Он сдвинул вязаную шапочку, показав широколобое лицо с глубоко всаженными черными глазами.
— Как Россия войну ведет, — лейтенант провел ладонью по заиндевевшим бровям и ресницам, — так зима лютая. Не пойму только, кому больше не везет "духам" или нам. Им-то ведь тоже несладко приходится… Все тропы в горах позавалило снегом, связь между отрядами нарушена… Ты с ушаковской заставы?
— Да.
— А где же сам комбат?
— Поехал к чайхане. Часовой доложил ему, что три десантника трясут там дукан. Он помчал разбираться, прихватив командира роты Зауличного. Десантникам понравилась гонконговская парфюмерия и магнитофонные кассеты.
— Десантура свое дело знает! — улыбнулся лейтенант.
Пройдя еще метров семьсот, мы увидели человек пять солдат и одного капитана, демонтировавших самодельный памятник на обочине дороги. Год тому назад здесь погиб механик-водитель бронетранспортера, и однополчане поставили в память о нем железную пирамиду с пятиконечной звездой на вершине.
— Уж месяца три, как поступил приказ от Громова, — объяснил лейтенант, — вывозить всю советскую символику, снимать с дорог памятники павшим… Чтобы, когда армия уйдет, "духи" не издевались, не глумились над памятью.
Двое солдат лопатками и монтировкой долбили промерзлую, захрясшую от зимы и времени землю, тщась выковырять из нее проржавевшее железо. Рядом нервно урчал КамАЗ. Кузов его был забит чахлыми плакатами с радостными призывами и лозунгами.
Капитан, то и дело переступавший с ноги на ногу от холода, вытащил из кузова почерневший тесаный шест с приколоченным к нему фанерным щитом и, надломив его ударом сапога, бросил в вянувший костер. Пламя принялось прожорливо облизывать сухую древесину, с треском корежить многослойный фанерный лист, гласивший, что "…зм — наше знамя!": кусок щита был отколот.
Я сел на корточки, вытянув руки к костру. Лейтенант уперся ногой в полыхавшее бревно: от толстой подошвы с шипением потянулись вверх струйки дыма.
— Ух, благодать какая, — промурлыкал он. — Я уж думал, пальцы на ногах отвалятся… В Союзе и то теплей.
— Давно вернулся? — Я прикурил от лучины.
— С неделю.
— Отпуск?
— Сопровождал "двухсотый груз"[21].
— Куда?
— Под Ташкент.
— Домой успел съездить?
— Да. Дали четырнадцать суток. Но долго проторчал в Баграме: самолеты не садились из-за погоды. Потом добрались-таки до Кабула — перед самым Новым годом. В тамошнем морге холодильники, как на мясокомбинате. Сидели несколько дней подряд в обшарпанной комнатушке инфекционного госпиталя — рядом с моргом, где и встретили Новый год. Труп положили в цинк, запаяли. Цинк — в деревянный гроб, а гроб и фуражку — в транспортировочный ящик. В цинке оставили окошко: труп не был изуродован.
Лейтенант несколько минут помолчал, следя глазами за хаотичным танцем огня. Пододвинул левый сапог ближе к костру: правый был окутан прогорклым сырым дымком.
— Говорят, — медленно продолжил он, тасуя в голове недавнее прошлое, — как встретишь Новый год, таким он и будет. Я встретил в кабульском морге. Не успел вернуться сюда из Ташкента, получил похоронку из Союза — брата в драке убили…
Лейтенант отчаянно глянул навстречу ветру и тут же зажмурился от попавших в глаза колких снежинок.
— Я, — сказал он с деланным равнодушием в голосе, — на войне выжил, а он там не смог. Так-то.
— Ездил далеко от Ташкента?
— Нет. Прилетел, передал военкому дипломат солдата, свидетельство о смерти, справку о денежной компенсации, закрытый военный билет. Военком поехал сообщать родителям, прихватив с собой "Скорую": У отца сердце шалило… Мать на похоронах выла. Отец рвал на себе остатки волос: "Как допустили?! Как допустили?!" На меня смотрел, словно я сына его убил. Родня обступила, что-то на своем быстробыстро говорила… Я спросил военкома: что им надо? Спрашивают, ответил он, зачем черный груз привез? Он меня побыстрее в аэропорт отвез: бывали случаи, когда сопровождавших забрасывали камнями… Обстановка накаленная. Только что показали "Маленькую Веру" — народ побил окна в кинотеатре. А тут еще этот гроб…
Несколько афганцев с автоматами подошли к костру, стали выменивать у солдат таблетки стрептоцида на сигареты.
— Фирменные "духи", — лейтенант с улыбкой глянул на них.
— А есть риск, что эти самые "духи" вдруг откроют огонь?
— Да нет, — мханул он рукой, — по всей дороге идет массовое братание в виде торговли. Воевать ни у кого нет охоты…
Памятник все не давался. Один из солдат предложил подорвать его, но капитан категорически отказался. Он приказал водителю развернуть машину и ковырнуть железную пирамиду бампером.
Памятник сопротивлялся, словно под землей в него вцепился мертвыми руками убитый механик-водитель. Невнятную, но горькую тоску нагонял вид этой битвы пяти живых с одним мертвым.
Бампер прошел в нескольких сантиметрах над звездой.
— Ну, что ты тянешь?! — орал в мегафон капитан. — Наезжай! Цепляй его осью!
КамАЗ медленно наехал на пирамиду, металл отчаянно заскрежетал. Когда машина отошла, я опять увидел памятник: он чуть покосился, но не упал. Погнутая звезда валялась рядом.
— Давай еще! Ну? — кричал в мегафон капитан, стараясь переорать рев двигателя.
"Давай еще! Ну?" — вторило ему эхо в горах.
Один из солдат разбежался и обеими ногами прыгнул на пирамиду.
Та выстояла, металлически охнув.
— Ну, это ни к чему, — сказал лейтенант. — Ногами не надо.
Капитан зло глянул в нашу сторону.
КамАЗ развернулся и зашел по-новой. Через минуту все было кончено: памятник лежал поверженный.
Мертвый солдат проиграл опять.
Лейтенант и я двинулись дальше. Оставалось еще тысячи две метров до того места, где утром сошла лавина и снесла бронетранспортер. Дорога была забита тылами баграмской дивизии. Машины стояли впритык друг к другу. Двигатели работали. Лед и асфальт под ногами мелко дрожали. Выхлопная гарь, мешаясь с пургой, клубилась над дорогой. Дышать было нечем. Лейтенант опустил на нос шерстяную вязанку. Я достал из бушлата грязный платок, сложил его вчетверо и прижал ко рту, используя как противогаз. Прячась от удушливых выхлопов, мы всякий раз перебегали на ту сторону дороги, откуда дул ветер. Солнце из последних сил пробивалось сквозь небесную мглу, вьюгу и гарь, словно сознание человека, получившего сильную контузию.
— Вчера пропал без вести солдат! — крикнул лейтенант, когда мы приблизились к сползшей с гор лавине.
— Где?
— По ту сторону Саланга. Близ озера!
— "…близ озера!" — подтвердило эхо.
— Говорят, ушел вместе с собакой! — крикнул лейтенант.
Я мысленно попытался воссоздать образ пропавшего без вести, представить его судьбу.
Незаметно для себя опять перенесся "В Нью-Йорк, в "Дом Свободы", на встречу с бывшими советскими военнопленными…
XII
— …Хорошо. О'кей! — сказал Микола Мовчан и сбросил джинсовую куртку с плеч, узких, как женская вешалка, повесил ее на спинку стула, закурил длинную черную сигарету. Капельки пота в его жидких светлых волосах блестками вспыхивали на свету.
— Ты хочешь знать историю моей жизни? Слушай же. Родился я в Лазорянке, возле Житомира. Маленькая такая деревушка, знаешь? Ничего, коли не слыхал — не в ней дело… Однако там прошло мое детство. В город первый раз поехал, когда мне стукнуло восемь лет. Школу не любил. Да и сейчас не люблю. Скука. Чаще всего вспоминаю деревню, дорогу, деревья, дом. Мой любимый каштан. Я на нем всегда прятался. Вот говорю с тобой и вижу дорогу из моей деревни в город. Вижу себя, идущего по ней в последний раз. На уроках я читал книги. В деревне нелегко было достать их, но моя тетка работала в школьной библиотеке. Помню, в книге "Спартак" не хватало половины страниц.