Страница 17 из 99
Адлюков толкнул бедром дверь, вошел, держа в руках чайник и дрова.
— Дневальный! — крикнул комбат, сложив руки раструбом у рта. — Дневальный!
Не получив ответа, он накинул на плечи бушлат и выбежал в коридор.
— Ты не очень-то, — обратился ко мне Адлюков, — верь Ушакову про водку. Комбат — заядлый трезвенник. Прибыл на нашу заставу и личным приказом установил "сухой закон". Помню, еще сказал: "Будем теперь воевать без водки и без женщин…"
— Вот именно — без женщин! — подхватил последние слова Адлюкова вихрем ворвавшийся в комнату комбат. — Это относилось не только к женатым, но и к холостякам.
— А к холостякам-то почему? — не понял я.
— Потому, — огрызнулся Ушаков, — что здесь порядочных женщин нет. Семейным же запретил, исходя из элементарной логики: если тебя жена там ждет, почему же ты ее не ждешь?!
— Словом, — улыбнулся Адлюков, — отношения между батареей и батальоном, тогда, в сентябре, напряглись. Кто-то даже осмелился сказать товарищу подполковнику: "Вы не лезьте в чужой монастырь со своим уставом. Люди жили себе — дайте же им дожить нормально до 15 февраля".
— Я тогда ответил, — Ушаков стряхнул с бровей снежинки, — будут так жить — не доживут!
Когда батальон Ушакова стоял в Рухи, командир полка предложил однажды всем офицерам сброситься по десять чеков на подарки женщинам к 8 Марта. Комбат отказался наотрез. "Тебе чеков жалко?" — спросил командир полка. "Нет, — ответил Ушаков, — просто я не вижу тут ни одной женщины здесь..!" Он достал из кармана десятичековую бумажку и разорвал ее на мелкие кусочки. Командир полка развел руками: "Аполитично ты, комбат, рассуждаешь…"
Появившись в Рухи, Ушаков сказал полковым дамам: "До меня солдат и офицеров доили, а я не дам!"
Судя по всему, Ушаков не очень-то любил женское племя. И были на то у него свои причины.
Еще в Союзе, вернувшись однажды с полигона, застал не свои ноги в своей постели рядом с женой. Ушаков, не долго думая, вытащил пистолет из кобуры и заставил того шустрого малого — владельца ног — сесть нагишом за стол и писать объяснительную записку, которую заверил печатью начальник политотдела, вызванный на место преступления. Состоялся суд. Женщина-судья предложила Ушакову не торопиться с голословными обвинениями. "Это, — сказала она, — скорее всего навет". Вот тогда Ушаков положил на стол объяснительную записку с полковой печатью. Давая развод, судья заявила, что многое видела за время своей карьеры, но только не это.
С тех пор Ушаков не женился. Не было ни желания, ни везения. Правда, отпускуя недавним летом в Союзе, повстречал на юге женщину с редким именем Таисия. Тая. Глянув на нее, даже про войну забыл. Что-то шевельнулось в окаменевшем сердце комбата. Он собрал со дна души остатки сил и влюбился в ту женщину, плюнув на рассудок и Афганистан. Бросился в пропасть нового чувства, точно мальчишка на санках с горы.
— Та-и-си-я. Та-еч-ка. Тай-ка, — повторил нараспев комбат и задумчиво поглядел на потухшую сигарету.
— Видно, — предположил Славка, — вас, товарищ подполковник, кто-то крепко вспоминает.
— Если кто и вспоминает, — улыбнулся Ушаков, показывая прокопченное на сигаретном дыму серебро клыков, — так это черт в могиле.
…Сколько раз читали мне люди, воевавшие в Афганистане, письма из родного дома. Читали как молитву. Как часто я видел письма от детей, начинавшиеся словами: "Дорогой дядя папочка!" Многие из них не помнили своих отцов, знали лишь, что те на войне.
Майор из Джелалабада рассказал мне как-то историю о том, как ездил летом 87-го в отпуск. Жена с дочкой встретили его в аэропорту. Взяв такси, помчали в город. Жена всю дорогу плакала, целовала его в белесые виски мокрыми холодными губами. Когда подъезжали к дому, дочь спросила:
— Папочка, а ты будешь мне дарить две шоколадки перед школой?
— Две много, но одну — обязательно! — улыбнулся он.
— Папочка, я хочу две, — попросила дочка. — Дядя Валера каждое утро, когда уходил от нас, дарил мне две шоколадки.
Майор закрыл глаза. Счастливый хмель из него, словно клином, вышибло. Он попросил шофера остановить машину. По крыше тяжело били капли дождя. Майор протянул водителю четвертной и попросил довезти жену и дочь до дому. Взял сумку и пошел прочь. С тех пор он их не видел…
— Эх, жизня моя, — Ушаков звучно ударил ладонями по икрам, — комедия со смертельным исходом! Братцы, а знаете, как проверять верность жены, когда возвращаешься с полигона домой?
— Мне бы для начала отженихаться. — Славка заблестел картечинками глаз.
— Это от тебя никуда не улетит, — постановил Ушаков, — ежели ты сам не улетишь. Так вот, метода т-такая: подъезжаешь к дому, идешь к подъезду, грохочешь сапогами на полную мощь. Старухи на лавках замирают, притаившись от ужаса. Набираешь в легкие побольше воздуха и орешь им, что есть мочи: "Ну, что, б…!'' А они тебе в ответ: "Это мы-то б..?! А вот твоя, такая-растакая..!" Тут ты все и узнаешь.
Замкомбата Корниенко и заместитель командира полка Ляшенко, незаметно появившиеся в комнате во время монолога Ушакова, затряслись от беззвучного смеха. Адлюков прихлопнул в ладоши.
— Ай да комбат! — Корниенко смахнул слезу.
— Ты бы, — неожиданно посерьезнел Ушаков, — лучше меньше смеялся, да дело бы делал.
— Что это тебя, — говорил все еще улыбавшийся Корниенко, — из стороны в сторону шарахает: то шутишь, то злишься…
— Злюсь я потому, что отдал тебе своего прапорщика, а ты его распустил. Он, подлец, вконец разболтался.
— Да не разболтался он, — вкось улыбнулся Корниенко. — От парня жена ушла.
— Передай прапорщику, что ему повезло. Без баб лучше. Спокойней. Уж я-то знаю. Вот этим местом познал.
Комбат несколько раз с силой ударил себя по хребту.
— Нет, Ушаков, — тихо заговорил Ляшенко, — это ты, брат, тут в кулак сжался. А вернешься — разожмешься. Здесь, на войне, мы день и ночь вместе. Воюем вместе. Спим вместе. А там днем вместе, а вечером и ночью порознь. Там ты не сможешь, как тут. Не надейся.
— Д-да им вообще верить нельзя! — Ушаков со злобой ударил костяшками пальцев по столику. — Как только на полигон уходишь, они норовят с соседом переспать.
— Мы, Сережа, ставим наших жен в более жесткие рамки, чем самих себя. Мы себе наяву позволяем то, что даже в мыслях не разрешаем им.
Ушаков поймал Ляшенко за рукав, прошептал с вспыхнувшей ненавистью.
— Послушай сюда: за все те десять лет, что б-был женат на Людмиле, я ей ни разу не изменил. Хотя, когда она уезжала, соседки мигом сбегались. Но я их всех выпроваживал. Лишь после развода позволил кое-кому оставаться. А тут у меня "сухой закон". И по части спиртного. И по части женщин.
— Не убеждай меня, Сережа, — Ляшенко обнял комбата за плечи, — не может человек всю жизнь бежать степным волком.
Лицо Ушакова было облито бледностью.
— Не может, — мягко повторил Ляшенко. — Должен же быть кто-то в старости, кто поможет тебе. Пока ты в армии, тебя обслужит прапорщик. А потом? Ведь ты пойми, чудак-человек, с каждым годом будет все трудней.
XI
Часам к десяти утра ветер нагнал туч, небо помутнело, с новой силой поднялась метель.
Я вышел на дорогу и пошел в сторону пятидесятой заставы. Бронетранспортеры и боевые машины пехоты бесконечным пунктиром тянулись на север. Шли они медленно. Снежная поземка звонко била по броне. Солдаты от нечего делать курили сигарету за сигаретой, поднося их к синим губам мерзлыми, неподвижными пальцами. Пройдя метров пятьсот, я нагнал бодро шагавшего лейтенанта. Он опустил на лицо шерстяную шапочку с двумя самодельными дырками для глаз, поверх натянул брезентовый капюшон. Два конца обледеневшей веревки, схваченной под подбородком в узел, хлестали его по щекам. Шли мы долго, изредка перебрасываясь короткими фразами. Близилась пятидесятая застава. Там лавиной снесло с дороги БТР, и лейтенант хотел ускорить работу солдат, с раннего утра раскапывавших машину. В ней находились механик-водитель и секретарь комитета комсомола полка. Оба они отделались легкими ушибами, но с момента аварии прошло несколько часов, и ребята здорово намерзлись.