Страница 9 из 73
Вскоре после смерти жены Пандурин тоже расхворался — пьяный провалялся ночь под столом в холодной корчме и простыл.
Сын, не спросясь, раздобыл медицинское свидетельство и от имени отца подал начальству прошение об отставке.
После болезни Пандурин сильно ослабел, поэтому с отставкой примирился сравнительно легко. Но как поправился да как подоспела пора вновь приниматься за крестьянскую работу, чтоб перед людьми совестно не было, и пришлось ходить в затрапезе — без мундира, без форменной фуражки и сабли, на равной ноге со всяким мужичьем — тут Пандурин от злобы и муки просто места себе не мог найти.
Дома ему не сиделось, и он вечно торчал то в одной, то в другой корчме. Пил и бахвалился своими полицейскими подвигами перед разинувшими рты последними деревенскими пьянчужками.
Случалось, выходил он в поле, но хоть работал спустя рукава, так и подмывало его броситься наземь и волком завыть от тоски…
Под конец не выдержал Пандурин и настрочил начальству новое заявление.
3
Солнце поднялось уже над горизонтом на целых две копрали[8], когда телега Пандурина выехала за околицу и загромыхала по засохшим комьям грязи и рытвинам проселочной дороги.
Позади телеги трусил приземистый, но крепкий, хорошо откормленный полицейский конь — собственность Пандурина. Целый год искал коня Пандурин, на десятках ярмарок побывал, пока облюбовал себе этого. Хотелось ему иметь коня себе по нраву, хоть и для государственной службы. Ну, а кормился конь за счет казны да еще людских амбаров.
Подогнув по-турецки ноги, Пандурин сидел на сухих кукурузных стеблях, устилавших дно телеги, и, покачиваясь, не сводил глаз с белевшего вдали маленького пятнышка — здания околийского полицейского управления, которое ярко выделялось среди разбросанных вдали на холме городских строений.
Вспомнил он, что в эту пору в управлении обычно белят стены — чтобы замазать бесчисленные клопиные следы.
В такие дни лодыри полицейские полеживают во дворе на вынесенных наружу соломенных тюфяках, дремлют на весеннем солнышке или перебрасываются в картишки.
— И сейчас небось в карты режутся, а я должен, как дурак, землю пахать! — и он с остервенением принялся нахлестывать своих коров по тощим бокам.
Телега побежала быстрей и так растарахтелась, что Пандурин даже не услышал, как его нагнал конный полицейский — низкорослый, безбородый и безусый. Пандурин заметил его лишь тогда, когда тот поравнялся с его коровами.
— Атанас! — узнал его Пандурин. — Это ты, сукин сын? — обрадованно завопил он и с неожиданным для его грузного тела проворством вскочил на колени, ухватившись руками за края телеги.
Всадник повернул свою крысиную мордочку и придержал коня.
— Эге, да это никак бай Колю! — в свою очередь обрадовался он. — Здоро́во! Вот так встреча! Довелось, значит, снова свидеться. Ну-ка, дай на тебя поглядеть!
Колю натянул вожжи, и телега остановилась.
Оба полицейских — отставной и действительной службы — потянулись друг к другу и поздоровались за руку.
— Здравствуй, бай Колю, здравствуй! Как живешь, что поделываешь в этой дыре?
— Живу помаленьку… Не живу, а мучаюсь. Не видишь разве? Вот пахать собрался.
— Хе-хе-хе! — визгливо рассмеялся Атанас. — Из тебя пахарь, как из снега пуля. Из попов да обратно в пономари! Смотрю я на тебя и, по чести сказать, глазам своим не верю: Никола Пандурин — пахарь! За плуг взялся! По тебе ли это занятие, бай Колю? Сам скажи, а?
Пандурин, нахмурившись, отвернулся и снова поглядел на белое пятно на холме.
— А что мне еще оставалось, коли вы меня выгнали?
— Кто? — встрепенулся Атанас. — Это мы тебя выгнали?
— А кто же еще-то? Стар я оказался, видишь ли. Помоложе нашли. Молодые, вишь, лучше работают.
— Да уж так работают, — помрачнел и Атанас, — лучше некуда. Намедни начальник наш просто из себя вышел. «Лодыри! — кричит. — Дурачье! Бездельники! Даром казенный хлеб едите!»
— За что же он их так? — оживился Пандурин.
— И не говори! Вчера в Бутанцах проворонили одного коммунягу. Вроде и обложили его со всех сторон, и постов понаставили, а он… Только шапчонка его и осталась. Даже не понять, куда он исчез и как.
Отекшее, испещренное красными прожилками лицо Пандурина расплылось в довольной улыбке.
— Деру дал, значит? — он швырнул наземь недокуренную цигарку. — Разве это полицейские? Ты Флореско помнишь? В Румынии пятьдесят тысяч лей за его голову давали. Целыми ротами ходили в погоню. А я его на болгарском берегу один сцапал. Он еще спит-почивает, а я уж его, голубчика, по рукам и ногам скручиваю. Как он тут у меня вскинется!.. Видал шрам? — Колю показал ладонь левой руки. — Укусил меня, собака! Вот так-то, брат Атанас, сам Флореско — не кто-нибудь! Царем болот его называли. Тоже мне полицейские! Насобирали каких-то сопляков, а мы уж, выходит, не нужны. Их на курсы посылают, а нас — на свалку. И вот, пожалуйста, удрал! Пускай поищут еще таких-то, как мы, — найдут они, как же!
— Послушай, бай Колю, — пришло вдруг Атанасу в голову, — отчего б тебе не вернуться? Отчего не подать заявления? Тебя враз возьмут. Не сомневайся. У нас штат увеличивают. Вдвое. Да и как иначе, когда чуть не на каждом шагу разбойники. На самого царя руку подняли! Пиши заявление, хватит тебе в земле ковыряться!
— Нет, — покачал головой Пандурин. — Не желаю я со всякими сопляками тягаться.
— Ну, это уж ты чересчур! Не одни небось сопляки служат. Добрая половина — из старых. Начальник тут как-то спрашивал, кого бы поставить за старшего. Нам еще одного старшего надо.
Пандурина словно огнем обожгло, красные прожилки на лице стали багровыми. Толстый, мясистый нос засопел, грубы задергались, глаза беспокойно забегали.
— Старшего? — наконец рявкнул он. — Да кого из вас можно поставить за старшего? Кого? Ты грамоте едва знаешь, а кто там еще есть? Кривоногий Цвятко, что ли? Или этот придурок Петр? А не то, может, черномазый цыган, которому решето сплесть и то не под силу, а он в полицейские подался? Что ж, дело ваше! Валяйте, валяйте!
— Пиши заявление, говорю! — подсыпал Атанас пороху в огонь. — Коли меня спросят — лучшего, чем ты, на эту должность нету. Да хоть и не спросят, я сам скажу. Как ворочусь, тут же доложу, что был у нас с тобой разговор и что застал я тебя в самом бедственном положении.
— Нет, — притворялся Пандурин. — Ничего из этого не выйдет. Правда, я тут вроде сочинил заявление — вот только не знаю, с собой оно у меня, нет ли…
— А ты погляди, погляди! — не отставал Атанас. — Уж больно случай подходящий. Самолично передам начальнику, да еще и от себя словечко замолвлю. Уж я знаю, что сказать. И про Флореско, и про волчью стаю, которую ты одолел в одиночку…
Пандурин долго ощупывал полы пиджака, потом наружные карманы, пока, наконец, не добрался до внутреннего.
— Ха, вот оно где! — и он вытащил завернутое в газету заявление. — Я тут про все описал. Держи! Только смотри — в собственные руки!
— Сказано — сделано, бай Колю! Положись на меня! И давай-ка закурим напоследок да поеду, потому как велено мне побыстрей возвращаться.
Пандурин поднес ему свою папиросницу. Атанас сгреб целую пригоршню сигарет и распрощался. Спустя мгновение копыта его коня засверкали среди весенних полей.
Запоздавший пахарь остался сидеть, опершись о край телеги, глядя то вслед всаднику, то на далекое белое здание полицейского управления и слегка улыбаясь в длинные, давно не стриженные усы.
— Эгей, Атанас! — крикнул он наконец. — Смотри не поте-ряй!
Атанас не обернулся, только махнул ему рукой.
— Услышал! — сверкнул крупными желтыми зубами Пандурин и хлестнул коровенок.
4
Распряженные коровы давно уже поели кукурузные стебли, которые он им бросил, и разлеглись, медленно пережевывая жвачку, лениво отгоняя мух грязными хвостами.
Прилег и Пандурин, расстелив на траве попону. Подперев голову мясистой ладонью, он не сводил глаз с видневшегося вдали холма, который в весеннем трепещущем воздухе казался каким-то синеватым облаком.