Лиловые люпины

— Может быть, ты, заинька, — ответила Румяшка, — уже часто такое от Ники слышала, ну и привыкла, дружочек, ничего особенного в том и не увидела?

— А особенное есть, — сказала Пожар сурово, — и не воротничками пахнет. Плешкова вслух порочит имя нашей школы.

В этот миг я словно прозрела относительно Лены Румянцевой. Она переставала быть загадочной: ее «особость», казалось, с легкой щедростью данная ей от природы, на самом деле достигалась скрытым, мелочным и направленным трудом, осмотрительной и обходительной мерностью тихого, но неостановимого всползания, куда более обдуманного, чем открытая и по-своему честная напористая скачка Пожар. Тонкая выдержка, прибережение впрок, выкладывание точно вовремя — вот что таилось за этим даром свыше. В день, когда я ляпнула о тюрьме народов, мы с Кинной опасались совсем другого — что Румяшка передаст Пожар брань на ее счет. Нет, не ее она запомнила, не она ей была нужна, чтобы сегодня почти поравняться с далеко ушедшей Пожаровой.

— Будь хоть раз человеком, Плешь, скажи, ты, правда, так говорила? — задушевно спросила Пожар.

— Говорила! А вы… все вы… гады и задрыги!

У нас дома такие слова ничего не значили, могли скорее считаться веселыми, нежели ругательными в окружении терпкого бабушкиного лексикона. Поэтому меня изумил поднявшийся шум: на меня указывали пальцами, обвизгивали и обзывали; кто-то из передних колотил, обернувшись, адапташкой по столу у меня перед носом, угрожая. Но Пожар уняла всех их, сказав:

— После ее признания и этой гнусной выходки мы тем более должны подумать о мерах, которые примем к Плешковой. Тамара Николаевна, — непринужденно повернулась она к Томе, — какое у вас складывается мнение?

Только теперь я поняла, что Тома все это время промолчала, как бы давая простор комсомольскому рвению класса. Она дернулась и раздумчиво заговорила без акцента:

— Очень затруднительно… мы почти бессильны. Все внутри-школьные меры уже применены к ней: к директору ее вызывали, родители находятся в полном контакте с педагогами. Исключить Плешкову из школы? Не имеем права. Хоть и перебиваясь с двоек на тройки, но она кое-как тянет. И вообразите, сколько новых забот ляжет на плечи ее бедных родителей, которым придется ее устраивать в ФЗУ или в техникум! И какую славу о нашей школе она притащит туда, куда уйдет! Лучше ее не трогать. Осталось чуть больше года, потерпим.

— Была бы я на месте Плешковой, — вскочила вдруг Повторёнок, — сама бы от вас ушла. Смотреть тошнехонько, как вы ее гнобите…

Несмотря на всю жесткость минуты, я успела оценить это отменное словечко, помесь «гробить» и «угнетать».

Тома одернула Галку, частично возвращая себе акцент:

— Всему есть предел, Поувторёнок Галя! Или замоулчи, или выйди из клэсса! — И продолжила, вновь напрочь убрав акцент: — Что еще? Привлечь милицию, ходатайствовать о помещении ее в колонию несовершеннолетних? Так за ней нет никакого общественно опасного проступка. И опять-таки шум, позор для школы, семьи…

— Очень жаль. Тамара Николаевна, — живо отозвалась Пожар, — жаль, что вы при своем богатом воспитательском опыте не находите средств воздействия на Плешкову… и это после «тюрьмы народов» и ее ругани…

— Как раз мне не хотелось бы в данном случае устраивать особого скандала, выносить сор из избы. Надо постараться ограничить дело коллективом клэсса. В конце концов, легкомысленные слова о школе, как и нынешняя ругань, могли у нее вырваться нечаянно. Приперли к стене, вот и…

— Ясно, — горько процедила Пожар, — вы еще и оправдываете ее. Придется мне, как комсоргу класса, посоветоваться об этом лично с Марьей Андреевной. После уроков попрошусь на прием к директору. Или нет, прямо сейчас: кончается третий урок, значит, большая перемена.

При этих словах Тома отпрянула от стола к доске, съежилась.

— Надеюсь, Тамара Николаевна, что вместе с директором мы что-нибудь придумаем и сумеем вам помочь. Но что нам делать с Плешковой сейчас, пока суть да дело? Ума не приложу!..

Лорка Бываева, выпустив было наружу свою знатную улыбищу, поймала и смяла ее, стараясь говорить серьезно и мрачновато.

— Если она ведьма, если колдует, надо ее сжечь, как в Средние века.

Все растерялись, обомлели.

— А что? В химкабе самое подходящее место. Масса легковоспламеняющихся реактивов, и вытяжной шкап есть…

— Ну, это все твой цирк, Бываева, — пришла в себя Пожар, — мы сделаем другое: всем классом объявим Плешковой бойкот. Никто не должен с ней разговаривать до особого решения. А кто заговорит, тот сам точно такой же. Девочки! — обратилась она к классу с затейнической игривостью малышовой пионервожатой. — Что мы объявляем Плешковой, что обещаем не нарушать?

— Бой-кот! — хором грянул класс.

— Вы одобряете эту меру, Тамара Николаевна?

Но в коридоре уже гундел звонок, и Тома спешила к выходу, прижимая к боку свой рыженький, видавший виды портфельчик, развевая модные воланы беззащитного платья защитного цвета.

Большая перемена оказалась мучительно большой, пожалуй, самой большой в моей жизни. Никто слова мне не сказал — ни пока мы перебирались на третий этаж в биокаб на литру, ни когда класс клубился, ожидая Зубову, в суженном отрезке коридора перед кабом. Одна Орлянка, проходя в биокаб и приподняв для прикрытия портфель, безмолвно прикоснулась к моему плечу; Кинна просквозила мимо, тщательно отворачиваясь. Я стояла меж дверями каба и уборной, у батареи, той самой, под которой тогда обнаружился загадочный скелетик в коробке. Уже ни на что не приходилось надеяться, — и вдруг к моим ногам колесиком подкатился номерок, то ли случайно уроненный, то ли пущенный нарочно. Я нагнулась поднять — и крепко столкнулась лоб в лоб с Галкой Повторёнок.

— Что ты, не поднимай, я сама, — сказала она, — и так вся на фарш перемолота, костиночки, поди, целой нету.

— Ты иди, иди, не разговаривай, а то и с тобой не будут.

— Велика потеря! Меня больше чем есть не уничижишь, — непонятно ответила она и еще непонятнее спросила: — Разглядела ты Петрушку свою?

— Какую Петрушку?

— Иванкович. Я же нарочно считала, слышала? Был один, Петром звали, тоже трижды отрицался, моя, мол, хата с краю, ничего не знаю, — пояснила она, имея в виду что-то неизвестное мне. — Отврат смотреть было.

Я торжественно занесла руку, чтобы продеть под ее локоть, и произнесла формулу, заменявшую в классе предложение дружбы:

— Пойдем походим?

Но моя рука была неожиданно и решительно отведена:

— Припозднилась ты. Вчера надо было, нынче другая песня.

— Почему вчера?

— Вчера я в распоследних гуляла, а сейдень тебя туда откатило. Вчера ты что-то меня под ручку не брала, а сейчас возвеселилась, гляди, что я у тебя заместо всех буду. Вон оно у вас у всех как: бежим-бежим, как собаки, заднему пыльным хвостом в нос, а переднего и в пятку лизнуть не потребуем.

Следовало, наверно, обидеться и отойти, но ее речь, чуждая и все же смутно понятная, распевная, как у бабушки в хорошие минуты, словно звала к возражению, к продлению:

— Так получается теперь ты меня пыльным хвостом в нос?.. Зачем тогда заговорила? — спросила я.

— И опять ты не так. Подбежать слово тебе сказать— недлинное дело, как «Богородицу» прочитать, а по коридору с тобой ходить — все равно целую службу отстоять. Тебе бы сейчас повиниться, что вчера еще и вправду передо мной себя чином выше ставила, а ты…

— Извини, сказала, что сказала. Какая уродилась.

— Да ты, считай, и не родилась еще. Гордыней это тебя на свет выперло. И со мной, как со всеми, заносишься. Одна против всех стоять хочешь, а я — я одна из всех, я как все быть хочу.

— Где же ты как все, если бойкот нарушаешь?

В ее удивительных суждениях было что-то независимое, ни на кого не похожее, но в то же время перевернутое, искореженное. Разговор, увлекший меня самим речевым течением, по смыслу зашел в тупик, в какую-то путаную прорву недоговоренностей и недопониманий. Но загудел звонок на литру, в конце коридора показалось стальное платье Зубовой, и мы вошли в биокаб.