Лиловые люпины

В витрине канцтоварного высилась огромная, длинная, как шест, красная ученическая вставочка при 86-м пере величиною с крупную кошку. В этот, всегда столь притягательный магазин я, обозленная на всех и на себя, не вошла. Уже одна его витрина показалась мне вдруг невыразимо тоскливой, школьной, образцовой.

Время меж тем снова здорово скакнуло. Почти половину шестого показывали часы у маленького кинотеатра «Свет», раньше звавшегося «Люксом», — это зарубежное империалистическое слово перевели на русский в ту же патриотическую кампанию 1948 года.

Нога за ногу я потащилась дальше, мимо шляпного, цветочного, посудного — к площади Льва Толстого, к «Арсу», странное дело, не переименованному.

Но, достигнув площади, я не стала ее переходить: оставалось еще минут двадцать, нужно их где-то перебыть. Я зашла в «Гастроном» на углу Большого и площади, тоже обширный, второй по известности на Петроградской, с отвращением обвела глазами бесконечные нудные витринные цилиндрики с мукой и крупами, муляжи рыб и колбас, громоздившиеся у стенок отделов, и встала возле окна, глядя через площадь, где на пятачке между небольшим особнячком тубдиспансера, который впоследствии снесут, и налитой красным надписью «Арс» мы назначили встречу. Там сновало множество людских темных фигурок, но пока ни одна не останавливалась, ожидая. Хотя нет, вон кто-то задерживается, делает движение — на часы глядит, — Юркиного роста, да отсюда не разберешь. Только не спеши лететь через площадь, не показывай нетерпения, выдержи достойное опоздание минут на пять!..

Я продолжала глядеть сквозь витрину. Меж ее стеклами торчали пожелтевшие донца высоких конфетных коробок и некий тяжелый сборчатый куль из папье-маше, пропыленный, суживающийся в мою сторону. Я знала, что в нем, — но как же неказисто он выглядит сзади, такой завлекательный с улицы! Выйду-ка я, изведу последние минуты на разглядывание знакомой, но все равно занятной рекламной этой штукенции. В толпе и сумраке Юрка меня оттуда не заметит.

По углам витрины стояли две великанские, избыточно раззолоченные по синему коробки конфет «Руслан и Людмила», самых дорогих, сто рублей коробка. Вряд ли кто в 9–I лакомился из такой, — завидовали и Жанке Файн, у которой есть пустая, она в ней хранит южные камушки. И не мудрено: сама по себе коробка — уже чудо картонажной красоты! Едет по ней, едет могучий Руслан на богатырском мохноногом добром коне, в руках бережно Людмилу держит, томно-бледную, ломко вытянутую колдовским сном, а за седлом в котомке ежится Черномор, поглядывает, как его седая, отчикнутая витязем борода развевается на острие Русланова шлема…

Между двумя сказочными коробками и возлежал тот предмет, что из магазина представлялся всего-навсего объемистым пожухшим кульком. То был рог изобилия. Он походил на грандиозную раковину, широко раззявившую пасть к Большому и вываливающую на зрителя что угодно: конфеты, махонькие караваи и тортики, окорочки и колбаски, приоткрытые бочоночки с икрой, крохотные фигурки свинок, коровок, тушки севрюг и осетров. Любой из этих малюсеньких муляжиков мне всегда хотелось заполучить и носить на шнурке или прикалывать взамен брошки. Все эго, совершенно игрушечное, но опять же «совсем как настоящее», знаменовало, что имеется и настоящее и его неисчерпаемо много. Меня привычно начали одолевать давние, малышовые еще сомнения в бесконечной щедрости рога. Если все так, почему же столь стиснут домашний бюджет с его вечным припевом «мы не можем себе этого позволить»? Отчего же в черной мокрети задних магазинных дворов таятся, теснясь и озлевая друг на друга, постоянные очередищи то за тем, то за другим? Вот и недавняя очередь за сахаром, которую мы отстояли, чтобы по предъявлении всего наличного состава семьи получить норму песку… Уж не вываливает ли рог свое расточительное изобилие лишь на короткое время, днем, а ночью незамедлительно вбирает, скупердяйски всасывает муляжики назад в пыльные недра? Или втягивает избирательно один какой-нибудь продукт, и он сразу исчезает на самом деле, как, допустим, сахар? Притворное, лживое, двоякое волшебство творит этот рог…

И вслед за мелькнувшим словом «волшебство» ко мне вдруг пришла четкая мысль: Подземный Дух подарил Пожар именно такой талисман, рог изобилия, только карманный, вроде тех розовых ракушек, что употребляются как пепельницы во многих домах. Вместо изящно уменьшенных муляжиков съестного талисман, всегда носимый Пожар при себе, изливает на класс невидимые ее чары всесилия, всезнания и вездесущности, подчиняющие всех воле активного и сознательного комсорга.

ЕЕ РОГ ТОЖЕ ОБЛАДАЕТ ДВОЯКОЙ ВЫВАЛИВАЮЩЕ-ВСАСЫВАЮЩЕЙ СПОСОБНОСТЬЮ. ИНОГДА ПОЖАР, ЧТОБЫ НЕ ВЫДАТЬ СЕБЯ, ВБИРАЕТ СВОИ ЧАРЫ ОБРАТНО И ПРЕДСТАЕТ НЕ ВЛАСТИТЕЛЬНОЙ ЧАРОДЕЙКОЙ, А ОБЫЧНОЙ ДЕВОЧКОЙ, КОТОРОЙ НЕОБЯЗАТЕЛЬНО КОЛДОВСКИ И НЕЗРИМО ПРИЛЕТАТЬ В МОЙ ДОМ, ДОСТАТОЧНО СКРОМНО ЯВИТЬСЯ В СОСТАВЕ КОМИССИИ, НАЗНАЧЕННОЙ НАЧАЛЬСТВОМ. ОБ ЭТОМ ДОГАДАЛАСЬ Я ОДНА, ДА И ТО ДОЛЖНА ПОМАЛКИВАТЬ, ИНАЧЕ ХУЖЕ БУДЕТ.

Индийская гробница

— Приветик, Ника-земляника! Не фартовую, скажешь, я тебе обозванку пришил? Земляника и есть: шарфик красный, шапочка красная. Держи, чтоб уж совсем в жилу быть.

Юрка вручил мне маленький, круглый, тугой сверток. Я развернула — и, выскользнув из рук, вдоль моего пальто пролился и повис, еле удержанный пальцами за пряжку, красный поясок, тот самый, в мелкую рябую дырочку. Ошеломленная нежданным подарком, я стояла бы так долго, но Юрка сам подпоясал меня, не стесняясь прохожих, застегнул пряжку. Я скосила взгляд на то, что называлось «моей талией». Поясок выглядел великолепно, яркий, узкий, гладкий, но толстое ватное пальто перетягивал довольно неуклюже, деля его на два бесформенно вздутых сверху и снизу мешка: «как у извозчика», сказала бы бабушка. Ничто-то мне не поможет, даже такой поясок, всегда буду кулёмой! Оковалок и оковалок, ничего не попишешь.

— Ну Юра, зачем ты? — завела я, как и полагалось. — Ну к чему было тратиться!..

— Молчать, пока зубы торчать! — для пущей грубости и просторечности вставляя мягкий знак, заявил он. — А Восьмое марта? Твой денек-то на носу! Трёкай лучше, чего опять опоздала? Я пораньше пришел, думал, и ты пораньше придуешь, так ждал-ждал, замерз, хоть грейся по-вчерашнему!

Опасный рубеж, которого я боялась — как нам держаться после вчерашнего? — он преодолел в один миг, давая понять, что все помнит и считает, что отныне это между нами — закон. Мне сделалось просто и уютно, и даже перестал смущать роскошный дар, словно это в порядке вещей. Удивляло лишь то, что он, в отличие от меня, вовсе не скрывает, что ждал, а я-то морила его липших пять минут! Он же, наоборот, подчеркивает свое ожидание как особую заслугу. Совсем не стесняется, что ли, или устроен совершенно по-иному?

— Что поясок, чепухистика поясок, скоро получка, еще и не так раздухаримся!

Он властно взял меня под руку, крепко сжал, а другой рукой достал четыре голубеньких бумажных прямоугольника и тряханул ими передо мной:

— Вот, на «Индийскую гробницу» взял. Четыре билета, ведь пара серий. — Картины в несколько серий были тогда редкостью. — Не думай, десятый ряд, не первый там и не сороковой. По пятерке билет, это тебе не детский утренник рублевый.

Юркины траты испугали и ущемили меня (я быстро подсчитала, — кошмар, двадцать рублей, а с пояском почти двадцать пять, целый синий четвертной с летчиком!), а главное, покоробило само упоминание о деньгах в тот момент, когда МОИ уже потек из руки в руку. Вместе с отпрянувшим, как от чего-то внезапно холодного, МОИМ внутренне отодвинулась от Юрки и я. Но он ничего не замечал, видимо упиваясь своею широтой.

В фойе «Арса», под фотографиями наших (зарубежных не вывешивали) артистов в ролях и просто так, тянулась очередь в буфет за мороженым и сидели за столиками, листая старые замусоленные журналы, люди в пальто и шапках, пропитанных уличной промозглостью. Сырой холодрыга колебал и вишневую бархатную портьеру на дверях курилки, донося запахи табачного дыма и мочи. Юрка немедленно направился туда, а я, при модном пояске, вроде бы оподаренная и осчастливленная, впервые приглашенная молодым человеком на дорогущие места, на вечерний сеанс, тем не менее скованно, бесправно, всем телом ощущая свою кулёмистость, поспешила задвинуться за единственный свободный столик, желто-казенную крышку которого расчеркивали черные шахматные квадраты. Такие столики, непременные во всех кино-фойе, всегда пустовали. Ни разу я не видела, чтобы кто-нибудь, вынув из ящичка фигурки, играл бы перед кино. То ли посетители полагали, что за это причитается отдельная плата, то ли просто стеснялись, как я, всего — даже самого дозволенного и обыкновенного.