Лиловые люпины

— А я тебе еще раз — прежде времени в утиль такого человека не списывай. Кавказские крепче наших, бывает, по сто двадцать, по сто тридцать живут. Слыхала, один дед там в ауле, — в сто пятнадцать женился, еще и сынка родил, а трех уж бабок пережил?..

— А почему это только через три дня сообщают? Раньше не могли, что ли? — рискнула брякнуть я так, никому, в пространство. Пространство отвечало мне, как ему и следовало, ничем, — даже не одернуло формулой «тебя не спросили».

Я собрала портфель и заторопилась в школу от этой пустоты безответного пространства. На улице по-вчерашнему лило; стояла та предшкольная, зимняя еще, чернильно-разведенная полумгла, которая рассеется лишь ко второму уроку. На перекрестках у газетных стендов толпились в лужах люди, читая все то же сообщение, тот же бюллетень, составленный нынче в два часа ночи, когда я давно лежала, обхватив себя обеими руками, стараясь замкнуть и приютить в пододеяльном тепле томительное и сладкое мерцание МОЕГО. А ЕГО не надо было ни замыкать, ни отогревать, ОН не покидал меня ни на секунду, даже, к стыду моему, сейчас, на сырой и встревоженной улице.

Англяз, первый урок, намечался в тесном малышовом помещении З-III класса. За диспетчерскими распоряжениями о помещении Изотова сегодня ходила к завучу вместе с Бываевой. Мы уже втиснулись в крошечные парты третьеклассниц и ждали Тому, когда Лорка при полном молчании Изотовой не удержалась и, частя, начала рассказывать о том, что они слышали в кабинете завуча, Жабы, как звали ее за бородавчатое, широкое и ротастое лицо.

— Там почти все наши училки вились, — говорила Лорка с выражением радостного полуиспуга, которым в 9–I всегда сопровождались сведения о миновавшей опасности, — и Тома, и МАХа, и Наталья Александровна, и Химера. Вот МАХа и говорит: «Жаль, что сообщение сделали поздно, мы непременно отменили бы вечер. Неудобно, что наши старшеклассницы плясали, когда он уже двое суток страдал! И не сомневаюсь, говорит, что и мужские школы не отпустили бы в такой момент своих учеников на танцульку». А Наталья Александровна отвечает: «Да, это было неуместно, Марья Андреевна, но сделанного не воротишь». Так понимаете, девчонки, нам повезло, что вечер был вчера, что сообщение только сегодня утром транслировали. Тогда МАХа так строго-строго: «Но уж сегодня, дорогие коллеги, чтобы ни слова об этом злосчастном вечере и вообще ни о чем легкомысленном, — не обсуждать, не обсасывать». Тома, глядим, приуныла, а Наталья Александровна— все-таки в школе никого умнее ее нет! — отвечает: «Вы, безусловно, правы, Марья Андреевна, педагоги по самому своему призванию обязаны особенно остро чувствовать такой критический момент и помнить, что на них ориентируются обучаемые, но столь чрезмерными ограничениями не создадим ли мы у наших учениц впечатления, что учители определенно ждут только печального исхода болезни вождя?» И Жаба — тоже ведь не дура! — подхватывает: «Да, товарищи, не надо бы ни излишней печали, ни чрезмерной веселости, пусть все будет как обычно». МАХа, когда Наталья Александровна сказала, прямо съежилась, а когда Жаба — сразу заявила: «Не поймите меня превратно, товарищи. Я ничего не запрещаю, а только жду, что вы проявите такт и сознательность. А зачем тут толкаются эти ученицы девятого-первого?» И — Жабе: «Назначьте им помещение — и чтобы я их здесь не видала!» Жаба назначила, ну и все.

Хотя никаких решительных запрещений Лорка и не передала, 9–I, в массе всегда стремившийся быть сознательным, действительно, не стал обсуждать подробностей вечера, нарядов и провожаний. Кинна, не побоявшись сесть со мной на англязе (она ведь внутренне уже не была здешней!), ничего не шепнула мне о том, как ее провожал вчера оленястый. Я вспомнила, что накануне поклялась себе рассказать ей о Юрке, но, уловив ее замкнутость, раздумала. Да и в каких словах могла бы я передать ей свои вчерашние приключения, колебания, нежданную встречу с Юркой и, главное, скамейку перед Зоопарком, эти поцелуи, это неотступное жжение МОЕГО? Даже любовные переживания героев «Межпланки» были перед этим куда проще и скромнее. Я решила еще повременить.

Молчание класса о минувшем бале с лихвой компенсировала сама Тома.

Едва она бросила обычное «Гуд монинг, гёлз» и мы с хоровым «Гуд монинг, Тамара Николаевна!» уселись, как началось — с густым применением англязного акцента:

— Хотя, ов коз, не стоило бы на фоне оугромных и печальных государственных соубытий придавать значение вашему очередному проумаху, найн-фёрст клэсс, не могу не высказать (высказачь) вам своего воузмущения, гёлз. Не я ли, как ваша воспитательница, провела с клэссом специальную беседу, как следует оудеться и как вести себя на вечере! Но вы, — взвыла Тома, произнося это как «уы», что походило на классическое «увы», — но уы пропустили мои соуветы битвин, между, вашими ушами! И уот — результаты!..

Тома сделала паузу, расправляя складки бордовой юбки, и «найн-фёрст клэсс» зачарованно притих: развлечение предстояло неслыханное, наверное, и с рассказом, и с показом. Все, не отрываясь, глядели на маленькую золотую ящерку, сбегавшую вниз головой с верхнего этажа Томиных жиров, обтянутых бирюзовым джемпером, на нижний, покоившийся под приуготовляемой свекольной юбкой.

— И уот, — повторила Тома, — эта Файн Жанна, явившаяся на вечер этакой майской барышней, без рукавов и с коураллами ов ее прабабушка. Эта Бываева Лора, за которую мне особенно боуль-но, как за свою лучшую ученицу, в ее переливающейся тельняшке, элайк, подобно, списанному с корабля матроусу. Эта двоечница Блиноува Клава, оудетая без вкуса в грин энд рэд, в зеленое с красным…

Последовали язвительные описания почти всех их; я, оказалось, многого и не заметила. Неотмеченным осталось лишь одеяние Пожар, которая заслуживала и титула «майской барышни», и упрека в безвкусии за свое вызывающе уляпанное розами платье. На каждую из называемых оборачивались все, как бы добавляя к увесистому Томиному гвоздю мелкие гвоздочки своих взглядов.

— А эта Иванкоувич Инна, в нетерпении сама броусающаяся приглашать своего кавалера, который и не думал к ней подходить! Иванкович, правда, была одета со вкусом, но это не извиняет ее поуведения! Это значит потерять и девичью гордоусть, и женское доустоинство!

— Было объявлено дамское танго, Тамара Николаевна! — осмелилась напомнить с места я.

И зря осмелилась. Тома тотчас закрутилась волчком, развевая юбку и пыхтя:

— И ов коз, ов коз, май гёлз, Плешкоува, ослепительная Плешкоува Ника, которая не позволит нам забыть (забычь) о себе! Она так распустила подол, что оуткровенно оубнимала им брюки партнера, И В УПОУЕНИИ ПРОМЧАЛАСЬ В УИХРЕ ВАЛЬСА МИМО УЧИТЕЛЬСКОЙ, СО СВЕРКАЮЩИМИ ЛЯЖКАМИ И С ГРАЦИЕЙ МОУЛОДОГО СЛОНА, И ЭТО ПЕРЕД ТАКИМ ДНЕМ!

Что за комиссия, создатель?

Все они прогрохотали над «грацией моулодого слона» пол-англяза. Лишь во второй половине урока Томе удалось унять «непристоуйный сегодня хоухот», прочесть вслух кусок труднейшего англязного текста для «поустановки произношения» и напомнить, что завтра она как следует «поугоняет клэсс» по внешкольному чтению, чего я не боялась, зная наизусть почти всю нашу адапташку «Ярмарки».

Но на перемене, пока мы перебирались со второго этажа на четвертый, в химкаб на химию, мое вчерашнее королевствование на балу отлилось мне в полной мере. В меня тыкали пальцами и заливались: «Молодой слон! Сверкающие ляжки!» Словно какой-то милиционеррегулировщик щедро открыл им движение: вчера на танцах ведь ни одна не была столь распотешена моими блестками и неуклюжестью. А сейчас даже сдержанная Валька Изотова, поднимаясь за мною по лестнице, подгоняла меня сзади бронзовыми ядрами: «Шевелись// ты// грация// молодого слона!» Я еще не подозревала, что эта кличка пристанет ко мне до конца школы. Малодушно, как вчера, я радовалась, что так и не сказала Кинне о Юрке. Вдруг бы ей вздумалось для смеху поведать соседям о Томином разборе вечера?.. Сама-то она предусмотрительно помалкивает про оленястого!