Лиловые люпины

Очевидно, я от рождения была не способна ни к трите, ни к геометре. Самое ужасное, что в них при ответе оказывалось невозможно выехать на теоретической части, как на гуманитарных и химии с физикой. Обычно теоретическое тараторенье о ЕДИНСТВЕННО ПРАВИЛЬНОЙ НАШЕЙ НАУКЕ в данной области и САМОЙ ПЕРЕДОВОЙ И ГРАНДИОЗНОЙ НАШЕЙ ПРОМЫШЛЕННОСТИ, основанной на такой-то сфере знания, помогало мне выкарабкаться хотя бы на трёху. Но здесь эти, на зубовских уроках усвоенные, принципы были бессильны. И трита, и геометра всегда и везде оставались неизменными и требовали лишь четкой ориентации в чертеже, формулах и счете. Одна алга, казалось бы, самый сухой из всех математик предмет, давалась мне легче; в ней мне чудилось что-то заманчиво и разумно живое, — может быть, оттого, что среди первых же задач алгебраического задачника красовалась одна древнеиндийская, изложенная в стихах:

На две партии разбившись, забавлялись обезьяны.

Часть восьмая их в квадрате в роще весело играла…

и т.д.

Сколько вместе, ты мне скажешь,

Обезьян там было в роще?

Вероятней всего, именно этим обезьянам, которые, держа друг друга за хвосты, при помощи иксов и игреков послушно выстраивались в уравнение, я и была обязана своими поражавшими всех нежданными пятёрами по алге.

Я шла меж колонками к своей позорной парте для отстающих, самой последней в средней колонке, подгоняемая возмущенным взглядом училки и насмешливыми, бичующими зырканиями всех их. Даже моя Инка, делившая со мной заднюю парту с самого начала бродяжничества, когда стало можно порой рассаживаться по собственному желанию, отодвинулась с некоторым отчуждением, когда я плюхнулась рядом с ней и швырнула в парту дневник, испачканный противным шершавым мелом с пальцев и синими отпечатками шпаргальных формул со взмокшей ладони. Правда, я не унизилась до рева и жижиковских выкриков «Я учила!», ибо, действительно, не учила, да и зареветь мне не позволила бы злоба на себя и на всех на них, до того одинаково яростная, что, быть может, это одно и то же?.. В такие вот послепровальные минуты я состояла словно из двух, плохо связанных меж собой, частей: остатки постыдной дрожи страха в тяжких, как бы налитых МОЕЙ, ногах — и свирепое, мстительно готовое на все, но безысходное клокотание МОЕГО в голове…

Следующий, последний на сегодня урок, англяз, происходил в химкабе, куда мы перекочевали на четвертый этаж. Помещение химкаба, как ни удивительно, не создавало никакого занятного контраста с так называемым внешкольным чтением английской классики, проводимым Томой сегодня. Наоборот, к нему очень подходили и громадный вытяжной шкаф с морщинистой оцинкованной трубой, выведенной в форточку, и пожелтевшая от времени менделеевская таблица с ее предусмотрительно пустыми клетками, ждущими НОВЫХ ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫХ ОТКРЫТИЙ НАШИХ УЧЕНЫХ, и длинные, «почти студенческие» столы, за одним из которых я и устроилась рядом с Галкой Повторёнок, отдельно от Инки, отплачивая ей за отодвигание на трите. Преподавательский стол и доска в химкабе стояли на возвышении, куда из каба с двух сторон вело по две ступеньки. Это подчеркивало вдобавок, что урок ведет не обычная училка, а воспиталка, тем более что после англяза нас предполагалось еще задержать на воспитательное классное собрание.

Низенькая Тома, еле видная за путаницей настольных стеклянных трубочек, железных штативных стволов, остреньких узких носиков раздутых реторт и женственных бедер колб, начала опрос.

Внешкольно, а на самом деле вполне школьно, с оценками в журнал и в дневник, мы читали теккереевскую «Ярмарку тщеславия» — мучили ее с сентября месяца, читая и переводя вслух всего по три-четыре абзаца за раз. «Ярмарка» была у каждой: в сентябре Тома велела всему классу купить в книжном на Большом этот роман, до предела адаптированный, доведенный до размера мягкой тощей брошюрки, дешевенький (тем не менее деньги на него дома, помнится, выдали с большим бюджетным скрежетаньем). Роман оказался на редкость неинтересным, — оттого, наверное, что мы раз от разу забывали сюжет и характеры героев, упираясь в одни заданные абзацы, которые все они нудно и кропотливо переводили со словарем, выписывая новые слова, их транскрипцию и значение. Я же еще в октябре додумалась до хитрого финта, позволившего мне неплохо знать перевод нашей нищенски сокращенной «адапташки» всегда даже намного больше заданного. Но о финте — в свое время; благодаря ему я сейчас не боялась вызова к доске. К тому же, по послевоенному присловью отца, «два снаряда подряд в одну точку не ложатся», — а я ведь уже побывала этой точкой на трите.

Читать и переводить первый из сегодняшних абзацев Тома вызвала мою соседку Галку Повторёнок, второй— Инку. Пока они беспомощно выдавливали правильное англязное произношение, достигающееся, по словам Томы, представлением, «будто у тебя горячая картоушина воу рту», пока барахтались в переводе, по словечку складывая неуклюжие русские фразы и плывя одна к паре, другая к трешке, пока Лорка Бываева излечивала Томину «боуль» за нас наличием во рту пресловутой картошины и бойким, хотя тоже несклёпистым переводом, я, чтобы после уроков сильней укорить провинившуюся Инку, дописывала в тетради по трите главу «Под сенью эвкабабов». В ней я живописала королевскую охоту на ланей на планете Лиоле, куда моих героев перенесла их всесильная, безотказная фантастическая «Межпланка». Кавалькада, блистая оружием и жадно ожидаемыми Инкой драгоценностями дам-охотниц, еще неслась по эвкабабовой роще меж золотистыми телами дерев вслед четвероногим жертвам, когда особенно сытно пробасил звонок: конец уроков. Рвануть к раздевалке? Не тут-то было: Тома, как и предполагалось, оставила 9–I для «оубсуждения некоторых вопроусов». (Если кому кажется, что я чересчур выпячиваю Томин акцент, то я, и вправду, очень неточна, ибо далеко не все ее англязные звуки могу передать на письме. Не изобразить мне ни ее «т», звучавшего почти как «ч», ни ее «ж», заменявшегося английским «j».)

Задержка в какой-то мере меня устраивала: я еще не описала всех красот охотничьего костюма королевской фаворитки Элен. Но меня отвлек от описания низкий, урчащий голос Томы:

— Ваша успеваемость, гёлз, очень и очень оугорчает меня в последнее время. Оугорчительнее всего, что столь неуспевающий клэсс собирается оутправиться на вечер танцев, который, как вам всем, ов коз, известно, соустоится в нашей школе завтра.

Ов коз, конечно, нам ли не знать о завтрашнем вечере! Мы достаточно долго его ждали, педсовет все тянул да тянул волынку. Наши девятые и десятые уже по нескольку раз побывали на танцах и в 51-й, и в 53-й мужских школах, требовалось пригласить мальчиков ответно— деваться некуда. Мы четко представляли себе педсовет, вынесший вынужденное решение о вечере: нацеленный на опасность клюв МАХи, бессильно разведенные пухленькие ручки Томы, зубовскую безнадежно-снисходительную усмешку, — и словно слышали их пугливые недомолвки по поводу запуска толпы мужского пола в наш женский монастырь.

— Поднимите руки, гёлз, кто решил оубязательно быть на вечере?

Смело вскинули руки Пожар, все ОДЧП, Жанка Файн и другие сильные, за ними, уже не так решительно, — середнячки, в том числе моя Инка, и, наконец, боязливо, зыбко вздели зябкие ладошки балластные. Подняла руку и я: к вечеру готовилась ведь с прошлого лета, однажды после Инкиных рассказов о танцах жгуче удручившись своим неумёшеством и с тех пор стараясь почаще тренироваться под руководством Инки и ее квартирной соседки, нашей ровесницы, Ритки (Маргошки) Вешенковой.

— Райт, — сказала Тома, оглядывая руки, — как я и поулагала, много слабых учениц. Так… Блиноува… Иванкоувич… Плешкоу-ва… — уот как, мы даже танцуем?.. Жижикоува… Жижикова! Оу! Что это?! — вдруг вскрикнула она. — Уот э тэрибл хэнд!

Кружевной манжет, выкроенный из занавесочного тюля и в подражание Румяшкиным батистово-жемчужным манжетам подшитый к рукаву грубого сатинового платья Жижиковой, опал к локтю поднятой руки, и все увидели на ее запястье нарисованные синим часы, с дотошной правильностью копировавшие часики и браслет Жанки Файн. Жирные стрелки указывали начало десятого — то самое время, когда на литре Верка взяла у меня шариковую ручку, обладавшую всем известной способностью хорошо писать на коже.