Лиловые люпины

— Знаешь, может получиться целая поэма, надо продумать дальнейший сюжет, — сказала я, невольно как бы замыкаясь в неприступной взрослой отдельности. — Думаю, дальше будет следующее: Демон влюбится в Тому и решит унести ее на крылах. Но поднять Томочку ему не удастся, уж очень тяжела. Демон надорвется и улетит с печальным шумом покалеченных крыл.

Наташка засмеялась, но Рудька только глянул на меня с боязливой уважительностью и вновь еще более отчужденно закосил в сторону. Попытка завести общий разговор провалилась из-за моего же внезапного важничанья; меня подвел мой собственный сорвавшийся тон. Вечно-то у меня получается как раз обратное тому, чего добиваюсь.

На перекрестке Пионерской и Геслеровского, где на остановочном снегу цвета постного масла виднелись черные фигуры людей, Наташка сказала уверенно:

— Значит, завтра на большой перемене дописываем поэму «Демон и Тома».

— А может, сольем название? «Демонтома» получится, смешное слово, не то техническое, не то медицинское, — предложила я, простилась с ними под хохот Наташки и повернула в Геслеровский, к своей Гатчинской, к поджидающим меня отбрызгам устраненного Спичкой скандала, к неизбежной язвительной реплике матери:

— А уж не было ли там с этой еще кого, кроме той милейшей телефонной дамы, Наташиной матери? Больно долго она шла. Не началась ли, с позволения сказать, эпоха романтики и юных принцев?

И мать не слишком ошибется. Никакой на самом деле не принц, пухлый Рудька, выкормленный на кошках, все-таки был принцем в моем тайном устремлении, в постоянном желании преобразовывать для самой себя то, что есть, в то, чего нет.

Забегая вперед, скажу, что дописывать поэму мы с Наташкой так и не соберемся, и вообще, из обозначившегося было нового сближения ничего не выйдет. То ли это Инка Иванкович к тому времени совсем крепко сжала меня в своих тонких веснушчатых пальцах, то ли еще что — но старинная дружба не всплывет, как и наши черепки. Так, сбившись с ноги, пытаешься выправиться, но ошибочный ритм шага успел стать более удобным и привычным, к нему помимо воли возвращаешься опять. Но всю жизнь я буду помнить и вечер у Наташки, и ее необыкновенную маму Спичку, и Мези-Пиранези в разных «чулочках», и даже безмолвного Рудьку, первого мальчика, проводившего меня хоть до перекрестка, — и буду благодарна Орлянке, и уж конечно никогда не пожалею об этом единственном визите к ней. Она права, СКОРО и ЗАВТРА больше уже не будет, но почему было не попробовать что-нибудь сделать СЕГОДНЯ?

НИЧЕГО НЕ ПОДЕЛАЕШЬ, НО ДЕЛАТЬ-ТО МОЖНО.

Кочевье

…Итак, ОДЧП с утешительными оханьями и оберегающими предосторожностями ввело в предбанник Пожарника, пострадавшего на физре. Мало того что Поджарочка растянула связку на лодыжке, так еще и рассадила коленку о грязный пол физзала. На ее смуглой ноге кровоточила громадная ссадина с уже подсыхающими по краям корочками (сдирать их больно, можно вызвать кровянку, но и не сдирать нельзя, так и тянет).

Первую помощь начали оказывать. Дзотик разжевала найденную в портфеле таблетку стрептоцида и бесстрашно смазала по-жаровскую рану белой кашицей. Лена Румянцева добыла из кармана передника малюсенький флакончик духов «Цветочные» — эти крохотули продавались тогда в ТЭЖЭ на Большом, всего-то по 2-50 флакончик: для таких, как я, — мечта, осуществимая лишь при несколькодневной экономии на школьном буфете; для тех, кто подостойнее, — удобный и недорогой родительский подарок; и для одной Румяшки — сама собой разумеющаяся принадлежность туалета, хотя всем нам душиться категорически запрещалось. Всем нам, но не Лене Румянцевой. Ей, по уже упомянутым неписаным законам, естественно доставалось и дозволялось все самое-самое…

Пожар мужественно, без взвизга, приняла на рану поверх стрептоцидной смазки обильно смоченную духами ватку. Наверно, ей даже и не было больно. Вечно паливший ее изнутри МОЙ, скорее всего, гасил или уравновешивал внешний спиртовой ожог по голому мясу.

В тот же миг Лорка Бываева самоотверженно выхватила из портфеля знакомый всему классу платочек с нежной розой, вышитой гладью на уголке (все знали, до чего Лорка гордилась этой трудоемкой вышивкой с тонкими цветовыми переходами мулине). Но платок оказался слишком мал, чтобы обвязать ногу Пожар, и чересчур велик для компресса, дабы не промок и не присох к ране Пожаров чулок. Тогда Таня Дрот молча протянула Лорке бритву в складном железном футлярчике, и Бываева решительно резанула ею по платку. Отчикнутый кусочек как раз подошел для компресса, но платок с розой погиб. Осталось лишь привязать компресс к колену Поджарочки, но чем?

Пока шло обсуждение — пояском ли от платья, резинкой от пояса или ботиночным даже шнурком, я, должно быть, и вспоминала, вспышечно проглядывала все, что отделяло появление Пожарника в 9–I от нынешнего понедельничного утра 2 марта 1953 года. Ведь такие воспоминания не проходят в форме последовательного рассказа, как получилось у меня, а либо мелькают краткими озаренными картинками, либо обдают колкими охолодевшими брызгами знания и опыта, когда-то бывшими жгучим обваривающим кипятком.

Компресс, наконец, привязали обрывком шпагата, которым до физры был обвязан сверток со спортсменками Дзотика. Пожар попробовала встать среди копошившегося у ее ног ОДЧП и тут же, уже не сдержав вскрика, снова опустилась на скамейку. Про растянутую связку-то и забыли, занявшись ссадиной!

— Давай// мы все-таки// позовем Киру Алексеевну, — как всегда, рублено и сурово предложила Дзотик. — Она// от занятий// освободит// домой отправит// машину// если нужно// вызовет. — Кира Алексеевна работала у нас зав. школьным медпунктом и давала освобождения лишь в самых крайних, непреоборимых случаях. Заметив горячий отвергающий жест Пожар, Изотова прибавила: — А не хочешь// мы тебя саму// к ней отведем// в кабинет.// Дойдешь?..

Медпункт был рядом, между кабинетом директрисы МАХи и учительским убортрестом, но Пожар все с тем же мученическим пламенным отрицанием замотала головой:

— Нет, Валя, ну зачем? Такой чушью доктора отвлекать!.. Вдруг станет плохо кому-нибудь поважней меня? Учителям, или завучу, или даже самой Марье Андреевне? А Кира Алексеевна с моей дурацкой связкой вместо этого возиться будет! — Она вновь попыталась подняться и вновь застонала и опустилась, заключив: — Врач всегда должен быть наготове для серьезного случая с серьезным больным.

В этот момент в предбанник вошла Орлянка, как все, в черном физкостюме, с движениями еще размашистыми и развязанными от физры. Увидев группу возле Поджарочки, она тихонько скукожилась у дверей. Лорка тем временем паясничала с полным сочувствием к Пожар:

— Ну, как же! Ведь Киру могут и в РОНО вызвать, вдруг с кем-нибудь кровоизлияние в мозг или еще куда! Или, чего доброго, вызвонят в райком! А ты так и будешь тут в предбаннике маяться — ни встать, ни шагнуть, ни на литру пойти. Сегодня же сочинение, так ты что, пропустишь его из-за этой связки?

— Пожарник, дружочек, ну сходим к Кире, родненький, — пролила густой и почти целебный мед Румяшка. — Мы тебя под руки отведем, ну Поджарочка, не бойся! Может, твой случай тоже серьезный.

— Что, если не только связка растянута, но и с костью что-нибудь? — со сдержанным, но все же страхом добавила Таня Дрот.

— Поможем добраться, — грубовато резюмировала Лорка. — Подставляю для опоры свою личную могучую спину. — Она повернулась к Пожар задом и пригнула свою худенькую, но действительно жилистую спину.

— Связка? — деловито спросила Орлянка, смелея и подходя к ним. — Меня Луиза Карловна сюда послала как дочь врача. Вы же стопу не зафиксировали! Мама меня всегда заставляет таскать с собой эластичный бинт.

Она порылась в портфеле, достала зеленоватый прорезиненный бинт и встала на колени у ног Пожарника. В две минуты икра и стопа Поджарочки были умело и крепко обвязаны бинтом, и новый комсорг смог подняться.

— Дня два поносишь это под чулком, и дело с концом, — приговаривала, работая, Наташка. Она принюхалась к колену Пожаровой: — А рану чем обработали? Духами?