Лиловые люпины

Пожарова, черноватая, узенькая и высокая, казалась еще длиннее и уже от южного загара и от особо заплетенных косичек. Она начинала их плести высоко над затылком, и эти исходные бугорки торчали с двух сторон, как рожки. Лицо ее выражало какой-то постоянный порыв вперед и вверх, словно ее иссушал и вытягивал невидимый внутренний МОЙ, подхватывавший своим вихрем худенькую фигурку. Когда Пожарова села ко мне, я тотчас выложила на середину парты двойной листок в клеточку для переписки и накарябала: «Ты где живешь? Хочешь, пойдем после школы вместе?» Ответа пришлось ждать долго. Ира с достойной и обстоятельной бережливостью устраивала на парте чистейший, обернутый калькой учебник англяза, образцовейшую тетрадь с ровно наведенными по линейке полями, и, в желобке возле чернильницы, прозрачную розовую плексигласовую вставочку с 86-м пером. Потом она оторвала кусок первозданно незапятнанной промокашки и домовито обтерла нашу общую теперь чернильницу, которую я безобразно заляпала фиолетовой гущей, уже засохшей и отливающей павлиньей зеленью. Возле вставочки она положила специальную фланелевую кругляшку для вытирания перьев, и очень кстати, потому что, обмакнув перо и вытянув на нем ком разведенной мною в чернильнице грязищи, ей немедленно пришлось обтереть перо и вновь, осторожнее, обмакнуть. Лишь тогда, косясь на листающую журнал Тому, Пожарова вывела под моим вопросом одно только круглое, аккуратное слово «подожди». Делать нечего, я стала ждать. Но, внимательно и безукоризненно прямо отсидев англяз, Пожарова не приблизилась ко мне и на перемене.

Выйдя из класса, она встала напротив дверей, у коридорного окна, прижавшись задом к батарее, — такая подтянутая и безупречно одетая, что мне, сутулому и нескладному облому с посеревшим полуоторванным воротничком, нечего было к ней и соваться. Между тем все они окружили ее, и я, независимо прогуливаясь по коридору под ручку с Инкой Иванкович, ловила обрывки пожаровских рассказов. Сухонько-информационным, но горделивым тоненьким голоском Пожарова повествовала всем об Абхазии: какие там горы, какие черные лебеди плавают в курортных прудах, разевая алые злые клювы, какие пещеры, похожие на дворцовые залы, таятся в горе Афон, где сталактиты и сталагмиты осеняют неживую зеленоватую МОЮ подземных озер. 9–I всегда неутолимо и скрытно тянулся ко всему экзотическому, и к концу дня Иру уже называли просто «Пожаром», что очень ей подходило, — на сей раз у меня даже не вызвал раздражения всеми ими принятый способ сокращения фамилии, «ширпотребный способ», как именовала его я за неимением в своем тогдашнем лексиконе слов «банальный» или «тривиальный».

На следующих уроках Пожар не сказала и не написала мне ни слова, а на последней перемене сдержанно предупредила, что домой договорилась идти с нашим комсоргом Наташей Орлянской («Орлянкой»): им по дороге. Я пошла, как обычно, с Инкой; была моя очередь провожать ее.

Пожар оказалась круглой отличницей, но списывать мне на контрольных не давала, наверное считая, что так не подтянет, а лишь еще пуще развратит меня. Только однажды, на черчении, на котором всегда из-за растерянной мягкости Ольги Ивановны болтали чуть не в голос, перекидывались в открытую записками и шапками для примерки, даже подходили друг к другу под предлогом передачи циркулей и рейсфедеров (готовальни были далеко не у всех), Пожар вдруг предложила мне:

— Хочешь, покажу, каких мы в Сухуми чертей под горку запускали?

— Конечно, хочу, Пожар!

Пожар взяла листок, по обыкновению тщетно заготовленный мною с начала уроков, сложила из него толстенький двойной треугольник, внизу, в его расширенной части, вырезала бритвой две маленькие, широко расставленные ступни и поставила его на скат парты. Черт по гусиному разлапо заковылял вниз, к откидной крышке, так уморительно, что я до конца черчения не переставала хохотать, особенно когда Пожар нарисовала на треугольнике вытаращенные глазки и самодовольный вздернутый носишко. Делать чертей я не научилась, но девы, привлеченные моим хохотом, раскрыли чертов секрет мигом, и в этот же день черти, наводнив класс, косолапили вниз уже по всем партам. Но попалась на чертях, естественно, я одна, со смехом запустив на англязе под горку пожаровского черта, снабженного к тому моменту еще и словом «Тома»: она, кругленькая и низенькая, обычно расхаживала между нашими колонками точь-в-точь такой походкой.

— Стэнд ап, Плешкоува! — раздался надо мной сытный голос Томы, которая большинство русских слов, в том числе и наши фамилии, прослаивала добротным англязным акцентом. Я поднялась и стояла, пока Тома под злорадный хохоток класса изымала черта, читала надпись и упрятывала улику в разбухший рыженький портфельчик.

— Пожароува, — обратилась она к моей соседке, — ты не оуправдала моих надежд. Как по-английски «надежда», Бывае-ва? — Наше воспитание Тома постоянно совмещала с практикой в англязе, и ответившая, таким образом, как бы примыкала к воспитательной работе Томы. Лорка Бываева брала на дому у какой-то старой учительницы англяза дополнительные уроки, и Тома очень одобряла ее дорогооплачиваемое первенство.

— Эхоуп, — браво примкнула Лорка.

— Вери гуд, Бываева. Так вот, Пожароува, ты не оуправдала май хоупз. Я полагала, что под твоим добрым влиянием Плешкоува изменится, но ты, очевидно, не вняла, и Плешкоува по-прежнему… Дрот, — бросила Тома Тане Дрот, сидевшей с Лоркой и посещавшей ту же, что и она, дополнительную англязку, — плиз, образуй от существительного «надежда» прилагательное «безнадежный».

— Хоуплиз, — не столь лихо, как Лорка, примкнула Таня.

— Плешкоува из хоуплиз гёл, — развернула фразу Тома, — совершенно безнадежная девочка, на уроках постоянно где-то витает и в придачу не уважает ни свой клэсс, ни даже свою учительницу и клэссную воспитательницу. Вы помните, гёлз, в прошлом году, в восьмом клэссе, Плешкоуваради меня, бедной, переделала «Евгения Онегина»? — Тома со смаком продекламировала под грохот класса:

С портфелем Томочка спешит,

Под ней пол крашеный трещит!

— Тихо! Сайленс! — прикрикнула Тома, унимая класс, протянула ко мне пухлую ручку с длинным переливающимся красно-зеленым камешком на золотом колечке. — Дневник, Плешкоува, плиз!

Я подала дневник, и в нем появилось очередное из прославленных Томиных замечаний: «Играла на уроке агл. яз. треугольной бумажной игрушкой с личным выпадом против преподавателя». И подпись: Т. Смирнова.

— А тебя, Пожароува, — продолжала воспитательный процесс Тома, — придется отсадить от Плешкоувой, не то ведь влияние может быть и оубратным, и Ника испортит тебя своими безобразными уыдумками.

Это уж было нестерпимо. Кто, как не Пожарова, обучил меня, да и весь класс, запускать чертей? Но ябедничать… Я колебалась. Вдруг Пожар схватила свою прозрачную розовую вставочку и быстро, не вытирая пера, со сгустками грязи написала на очередном моем листке для переписки: «Не тяни, Плешь. Что от тебя такой и ждать, кроме такого?»

После этого я и пикнуть не посмела, съела все: и несправедливость, и грядущий домашний скандал, который придется претерпеть из-за замечания в дневнике.

Тома меж тем приступила к организации рассадки:

— Пожароува, тебя, как новенькую в клэссе, я хочу перед пересадкой спросить. Скажи, плиз, с кем бы ты хотела сидеть? Ведь наверное, ты уже присмотрела себе кого-нибудь попорядочней?

— Йез, Тамара Николаевна, — подражая Томе, ответила Пожар, — с Наташей Оурлянской, плиз.

И Пожар немедленно перекочевала к Наташке-Орлянке. Получилась подходящая пара: обе одинаково примерные круглые отличницы (Наташка еще и посильнее, к тому же — наш тогдашний комсорг), да и место на Орлянкиной парте как раз было — отчаянную хулиганку и двоечницу Галку Повторёнок только что отсадили от Орлянки за откровенное списывание на контрольной по алгебре, и теперь она маялась на постыдной задней парте средней колонки, ранее совмещенная с Наташкой для вечной цели — подтянуть двоечницу соседством с отличницей. Сажанием по контрасту в школе очень увлекались. Но мало кто знал о втором, скрываемом лице Орлянки: она, как и я, писала стихи и прозу, класс называла, подобно мне, «все они», а давным-давно, еще в 1–I, вообще дружила со мной и даже клялась. На уроках мы потом часто переписывались в стихах, и прекратилось это только в 6–I, когда Наташка стала совсем уж непогрешимой отличницей и сделалась абсолютным примером для тыканий носом. А в 7–I с ней, назначенной комсоргом, я и переглядываться уже не решалась.