Страница 67 из 77
Он терпеливо выждал, пока Остоин скинет ботинки, а затем указал ему на скамью:
— Сюда!
Остоин подошел к скамье, охранники, по привычке грубо схватив его за руки, без всякой на то необходимости начали пригибать его книзу.
— На спину или на живот? — догадался все же спросить незнакомый охранник, приостановившись и льстиво поглядывая на Дулича.
— На живот, на живот, — торопливо ответил Дулич, потому что и так уже потратил несколько мгновений, чтобы представить себе положение, в каком следует находиться телу. Юношу тут же повалили на скамейку, которая чуть не перевернулась, за что Карой Надь наградил арестанта тумаком в спину; второй охранник привязал ему ноги над щиколотками к сиденью, а обе вытянутые руки — за ножки скамьи. Дулич подошел и пальцем проверил все три веревки, одна оказалась слабо затянутой; без слов он указал на нее Карою Надю, чтоб тот нагнулся и подтянул. Затем отошел в другой конец камеры, где стояла высокая и узкая плетеная корзина для белья, набитая хлыстами. Он отобрал один из них, вытащил из корзины, взмахнул им, оттянув назад, бросил обратно, выбрал другой и со свистом рассек им воздух. Этот показался ему гибче, злее, он оставил его и вернулся к скамье. Остоин лежал на животе со сдвинутыми ногами, руки его свисали к цементному полу, голова перевешивалась через край сиденья, будто перед прыжком в воду.
— А носки?
Карой Надь и незнакомый охранник подскочили одновременно, и каждый со своей стороны начал стягивать носок с ноги заключенного; они спешили, дергали, почти рвали, но оттого-то ткань, мокрая и запачканная, плохо стягивалась с ноги.
Показались белые, а на подошвах розоватые ступни; Дулич подошел ближе и с гадливым предубеждением принюхался.
— Так и есть, — заключил он, — господская порода, как я и думал.
С наслаждением он поднял хлыст и изо всех сил хлобыстнул им по сомкнутым подошвам юноши. Раздался свист, приглушенный крик, и поперек ступни пробежала густая, багровая полоса. Он еще раз взмахнул рукой, и еще, и еще раз, считая до пяти. Потом обошел вокруг скамейки и остановился над головой Остоина.
— Ну, теперь говори! Имей в виду, это только начало. Слышишь? Говори, кто тебе велел писать разные блевотины по стенам и кто тебе помогал?
Молчание.
— Раскрой рот и говори, не то я убью тебя!
— Никто.
На сей раз упорство не вызвало в нем разочарования, он ожидал его, даже желал.
— Тогда продолжим, — сказал он и возвратился к ногам юноши. Полосы, увидел он, скрючившись, приобрели тем временем пурпурно-алый оттенок и сильно вздулись. Он поднял хлыст и снова отсчитал пять ударов.
— Говори, кто. — Он нагнулся, чтобы расслышать, но разобрал одно только неразборчивое бормотанье. — Имена давай, понятно? Кто?
— Никто, — неясно, будтос квозь стену, донеслось до Дулича.
— Ничего не имею против, — согласился он и продолжил избивать арестанта. Каждый раз по пять ударов. Подошвы превратились уже в сплошную кровавую опухоль. — Развяжите.
Повернувшись, он дошагал до середины камеры и отбросил хлыст. Наблюдая за тем, как охранники скидывают веревки с ног и рук Остоина и ставят его на пол, он закурил, пальцы, поднося к сигарете спичку, подрагивали, а когда он попытался смирить их, задрожало все тело с головы до пят, будто в лихорадке. На миг он подумал, что заболел: ну вот, и он подхватил заразу, которую принес домой, если и правда он заразил Ежика. Впрочем, это предположение он сразу же отверг как недостойную попытку уйти от истины, еще более неприятной. Просто-напросто сейчас он мучил преступника с определенным умыслом, а не в ярости, как он привык и как, кстати, легче, вот нервы и сдают. Однако это не помешает ему совершить то, что он задумал, до конца.
— Быстрей! — подстегнул он охранников, что толклись возле Остоина, мешая друг другу в тщетных попытках удержать того на вспухших ступнях. — Да пусть он сядет. Пусть сядет, мне это и надо. Испанский сапог!
Карой Надь предоставил напарнику усадить Остоина на скамью, а сам почти бегом кинулся к корзине и вытащил из нее целую пригоршню реек. Вернувшись, положил их в ногах Остоина, крикнул товарищу: «Привязывай» — и, придерживая Остоина, чтобы тот не свалился со скамейки, обернулся к Дуличу.
— Я сам, — решил Дулич и, откинув окурок, подошел к скамье, опустился на колени, не обращая внимания на то, что под ним кровавая жижа, взял с пола веревку и подрагивающими еще пальцами несколько раз обвил ее вокруг реек, которые Карой Надь прижимал к ногам узника.
— Теперь заколачивайте, — приказал он, приподнимаясь. Карой Надь отобрал одну из наостренных реек, лежавших на полу, сунул ее между теми, что были привязаны к голеням Остоина, и обернулся:
— Подай-ка мне молоток.
Второй охранник, еще, очевидно, не понимавший, что готовится, недоумевая направился к столу, вопрошающе поднял затупленный с обоих сторон молоток и нерешительно поднес его одобрительно кивнувшему Карою Надю. Перехватив молоток, не останавливаясь, Карой Надь принялся тем же движением загонять рейку между двумя другими. Она шла легко, потому что рейки по вине Дулича были привязаны нетуго. Но Дулич не слишком-то переживал: он знал, что следующая пойдет куда труднее. И действительно, когда Карой Надь стал забивать вторую рейку, она входила уже еле-еле, сантиметр за сантиметром, а лицо Остоина скорчилось и покрылось потом. Дулич, внимательно за ним наблюдавший, вздохнул с облегчением.
— Ну как? Уже больно? — спросил он с шутливой озабоченностью, закуривая новую сигарету. — Так это всего только вторая рейка, сынок, она лишь в мясо врезалась. А мясо мягкое, не то что кости. Вот когда у тебя кости начнут хрустеть, ты поймешь, что такое испанский сапог.
Он подождал, не ответит ли ему Остоин, но тот молча терпел, нагнув голову, и Дулич дал Карою Надю знак продолжать. Карой Надь начал заколачивать третью рейку, и Остоин сразу же, будто нажали кнопку, закричал. Он кричал не переставая, запрокинув голову и оскалив рот; крик его нарастал, будто разбухающий, непрерывный поток, словно разбушевавшаяся река, река отчаяния, потому что боль, Дулич хорошо знал, не ослабевала ни на минуту, как это бывает, когда бьют палками, она упрочилась и с каждым ударом молотка прибавляла в силе. Теперь при каждом ударе молотка ноги Остоина подскакивали, Карой Надь замахивался все сильнее и сильнее, потому что сопротивление реек и веревок становилось упорнее, он втянул голову в плечи и бил так, будто вбивал громадный гвоздь в каменный блок. Остоин кричал, голос его захлестывал камеру, отражался от стен и потолка, раздирал уши, тело его колотилось, будто со всех сторон его одновременно били электрическим током, так что второй охранник, до той поры только что не дремавший, с превеликим трудом, навалившись на него всем своим телом, удерживал его на скамейке. Еще один резкий удар, и третья рейка была загнана на один уровень с остальными, стискивающими голени Остоина. Охранник отложил молоток.
— Ты чего? — изо всей мочи заорал Дулич, потому что надо было перекричать Остоина, да не удалось, сам себя не расслышал, утонул его голос в том нескончаемом крике, будто шепот. Он нагнулся и подергал Кароя Надя за рукав и, когда тот поднял почти испуганное лицо, вопросительно посмотрел на него. Карой Надь пожал плечами, тупо тараща глаза, по лицу его стекал пот. «Еще одну вколоти», — показал ему Дулич, стуча кулаком по ладони, ибо голос его, хотя он и продолжал орать, опять было невозможно расслышать. Карой Надь затряс головой, указывая на Остоина, что, не переставая кричать, обессиленно валился на второго охранника. Но Дулич снова постучал кулаком по ладони, и Карой Надь, более не противясь, присел на корточки. Он поднял с пола одну из оставшихся реек, долго ковырялся ею, ища вокруг голеней Остоина место, куда бы ее воткнуть, затем укрепил острие в узкой щели, поднял молоток и вновь заработал. Взмахнул два-три раза, и вдруг наступила тишина, в которой четвертый удар прозвучал как винтовочный выстрел, и, когда эхо его смолкло, послышалось тоненькое вкрадчивое — будто в дерево вгрызаются мыши, — легкое похрустывание. Карой Надь опустил молоток на колени и взглянул на Дулича, Дулич склонился над Остоином. Подбородок узника отвис, рот его распахнулся, язык безжизненно вывалился из израненных губ, оба глаза закрылись. Но похрустывание продолжалось, врезаясь в слух. Дулич поискал взглядом его источник и неожиданно понял, что происходит: это казалось невероятным, но, как он и предсказывал в своих угрозах, на ногах Остоина хрустели, ломаясь, кости. Но негодяй уже ничего не чувствовал — он опять от него ускользнул.