Мне ли бояться!..

— Когда же нас выпустят? — взвинченно спросил учитель.

— Когда разберутся, — отозвался кто-то туманно. Это означало: сиди и не рыпайся, все равно теперь ты весишь меньше смычка от скрипки. Захотят — сломают.

Я скромно сел в уголке и закрыл глаза. Осторожно сунув руку под свитер, я пощупал бинты: они были влажные и липкие. Потом я стал думать о Полине, представил ее лицо, улыбку, голос, словно бы она была рядом со мной и спрашивала: «Ну вот, как можно оставить тебя одного? Вечно что-нибудь натворишь. Давай собирайся, пошли отсюда», — и мне немного полегчало. Но когда я вспомнил все, что произошло, на душе вновь заскребли кошки. Что же теперь делать? Начинался какой-то новый этап моей жизни. А может быть, он уже давно начался, только я не заметил? Так или иначе, но теперь меня будут усиленно искать, чтобы расквитаться за Тимура. А места моего обитания известны: общежитие, училище, Марья Никитична, брат. Хреново, как сказал бы он в эту минуту. Ничего, ответил я ему, начиная дремать, как-нибудь выкарабкаюсь…

— Пшел вон отсюда, чтобы духу твоего здесь не было! — сказал мне майор в десятом часу утра, и я был ему очень благодарен.

— А я? — взвизгнул учитель музыки. — Я ж демократ!

— А ты посидишь, пока не разберемся, — оборвал его добрый майор. Не знаю, может быть, они будут разбираться с ним еще лет тридцать?

Я вышел из отделения, а ноги сами понесли меня к метро. Хотя они и здорово подкашивались, непонятно почему. И вообще я чувствовал слабость и начинающийся жар. Не хватало только заражения крови. Наверное, он своей бритвой мозоли на ногах срезал. Я решил ехать к Марье Никитичне и там отлежаться некоторое время, пока они не узнают ее адрес через Гришу. Прежде всего я пересчитал свои наличные: оставалась какая-то мелочь, тысяч десять. Выпил в магазине стакан сока, мне стало получше. Но когда я вошел в метро и весь его подземный смрад ударил мне в лицо, я пошатнулся, вцепившись в перила эскалатора. Голова кружилась. В вагоне я сел рядом с рыжеволосой женщиной, которая с любопытством посмотрела на меня и подвинулась. Проехав пару остановок, я все еще ощущал на себе ее взгляд.

— Чего вы на меня уставились? — довольно грубо спросил я, а сам понял, что уже плыву.

— Тебя ведь Алексеем зовут? — спросила она миролюбиво.

— Да…

Я удивленно посмотрел на нее. На вид лет тридцать. Симпатичная, с веснушками вокруг вздернутого носика и зеленоватых глаз.

— Прошлый четверг, — напомнила она. — Именины черногоровского кота. Ты еще Полину все ждал.

Теперь я вспомнил, хотя в голове все мешалось. Это была одна из тех двух женщин, что сидели с писателем и артистом, когда я пришел. Кажется, тележурналистка. Она еще рассказывала, как они там умирали от страха в Останкино, когда штурм шел.

— Здравствуйте, — пробормотал я, а плечи повело в ее сторону.

— Да что с тобой? — испуганно спросила она. — Ты не болен? — Ее рука оказалась на моем лбу. — По-моему, ты сейчас упадешь. Ты куда едешь?

Я неопределенно пожал плечами.

— Тогда вот что: мы сейчас выходим и идем ко мне. Я живу тут, на «Новослободской». У тебя вид, как у мертвеца.

«А почему бы и нет? — подумал я. — Не все ли равно, где переждать некоторое время?» Она поддержала меня под руку, и мы вышли из вагона. Никогда еще мне не было так паршиво.

У Ксении — так звали тележурналистку — оказалось достаточно такта, чтобы не расспрашивать меня ни о чем. Спросила только, где я живу, а я ответил: нигде.

— Как бы меня не обвинили в похищении несовершеннолетнего, — пошутила тогда она.

У нее была однокомнатная квартирка с видом на картонный городок беглых сомалийцев, которые грелись у костра. Заменив в этом занятии цыган.

— Бедняги, ведь скоро зима, — сказала Ксения. Потом повернулась ко мне: — Тебе надо принять аспирин, горячую ванну и зарыться под одеяло. А я постучу немного на машинке и поеду на работу.

— Спасибо, — сказал я; честно говоря, мне очень хотелось лечь. — А если кто придет?

— Если кто придет — пусть тебя это не волнует, потому что приходить некому. Ты только не думай, что я занимаюсь благотворительностью. Я бы, например, этим сомалийцам и рубля не дала: у них самих долларов куры не клюют. Просто хочу, чтобы завтра ты был как огурчик.

— Почему? — спросил я.

— Мне еще тогда понравилось, как ты говоришь и свободно держишься. А завтра у меня запись программы в молодежной студии. И ты будешь там выступать, вместе с другими подростками. Между прочим, я даже пыталась тебя разыскать через Полину. А вечером я тебя поднатаскаю, каких тем можно касаться, а каких нет.

— Ни за что, — решительно произнес я. — Пожалуй, я лучше пойду.

— Подожди! — Ксения усмехнулась. — А если я тебе скажу, что приглашу на передачу Полину?

Все-таки ловкие они, эти журналисты. К любому подход найдут. Я молча уселся на стул и проглотил поданный мне аспирин.

— Вот так-то лучше. — Ксения пошла в ванную и включила воду, а я поплелся за ней.

— Полотенце на полке, а этот халат специально для заблудившихся мужчин, — сказала Ксения. — Ты что? Я не собираюсь подглядывать. Можешь не стесняться.

— Не в этом дело. — И я приподнял свитер и рубашку. — Вот, попал в переделку.

— Ого! Так, ванна отменяется. — Что мне в ней понравилось, так это ее решительность. Она потрогала бинты и поморщилась. — Работа коновала, — сказала она. — А тут нужен опытный ветеринар. Скидывай лишнее, я сама этим займусь.

У нее в аптечке нашлось все необходимое, даже противостолбнячная сыворотка. Пока она дезинфицировала и перевязывала меня, я слушал ее говорок:

— Эти раны нам знакомы. Я до журналистики медсестрой работала. Ничего страшного. С такими порезами мы домой гнали. Харакири себе пытался сделать? Напрасно, полюбит она тебя, полюбит. Кто же тебя так изрезал? Бестолково так? Ну абсолютно ничего серьезного. Вот почему у тебя температура поднялась. Наверное, много дурной крови вышло. Ну, ничего, это полезно. До свадьбы заживет. Все! — закончила Ксения. — А теперь — марш в постель. Некогда мне с разными симулянтами возиться.

Я поблагодарил ее и пошел в комнату, где уже был разобран диван. Ксения унесла пишущую машинку на кухню, а я забрался под шуршащий крахмалом пододеяльник.

Она еще раз заглянула в комнату и спросила:

— Ты жив, дружочек?

Но я уже ничего не ответил, потому что проваливался в сон.

Когда я проснулся, то чувствовал себя немного лучше. Я посмотрел на часы: было около девяти. За окном давно стемнело. Выходит, я проспал почти десять часов. Квартира была пуста, а мне жутко хотелось есть, и я решил пошарить чего-нибудь в холодильнике. Но там я обнаружил только летаргически уснувшую сосиску, тройку яиц и полбатона белого хлеба. Ксения, видно, не слишком обременяла себя домашними заботами. Ладно, подумал я, поищем что-нибудь еще. На кухне под раковиной нашлись картошка и лук, я все это почистил и начал жарить на сковородке. То-то она удивится, вкусив настоящей пищи! Но Ксения все задерживалась, и я поужинал один. Побродив по квартире и поглазев в окно на богатых сомалийцев, живущих в коробках из-под ботинок, я включил телевизор, но через пару минут выключил: неинтересно мне, когда врут, что жить стало лучше, — в окно поглядите. Сомалийцы приехали и уедут, а русские как были нищими, так и останутся, только вместо одной телеги другую потащат. Потом я пододвинул к себе телефон и набрал номер общежития.

— Позовите, пожалуйста, Диму Маслакова из триста десятого, — попросил я.

Ждать пришлось минут пять. Наконец он подполз.

— Слушай, — сказал он тихо. — Тут такие дела — лучше тебе не появляться. И вообще, скройся где-нибудь и замри. Тимур в больнице, с дыркой в черепе, а Аслан рвет и мечет, говорит, что у тебя таких дырок будет пять. Как сам-то?

— Смотри завтра вечером телевизор — увидишь.

— Ну все, больше не могу говорить, сюда идут. — И Димыч отключился.

Ладно, подумал я, хорошо хоть, что этот потомок Чингисхана жив. А с Асланом как-нибудь разберусь. Главное, заплатить в четверг долг. Я не был уверен, что меня непременно постараются запихнуть в деревянный ящик по росту, но сделать на всю оставшуюся жизнь инвалидом они вполне могли. Мы сами идем навстречу таким приключениям; сидел бы я, как Димыч, тихой мышкой, получал раз в месяц по роже и был бы счастлив, подумал я. Но только так можно вообще в урну с ногами превратиться, которая сама для плевков подбегает.