Наша родина как она есть

Сказано – сделано. Пани Руженка перестирала половики, перетряхнула перины, прогладила занавески и смазала двери. Входи, кто хочешь! Вспомнила хозяюшка все доставшиеся ей от покойной маменьки рецепты обжигалки, а от папеньки – прописи засолки овощей и маринования грибов. Маляр Егорий – уж и непонятно, как она его уговорила, – даже вывел на той стене дома, что выходила на улицу, надпись на позднесредневековом горичанском диалекте: «Тырактиръ Передорошное Счастыие». Прямо загляденье было, по свидетельству дошедших до нас источников. Но поначалу к пани никто не шел и тем более не ехал.

В самом деле: обжигалку умели делать все. Мариновать и солить – тоже. При этом горисландцы тогда еще обладали совершенно средневековым менталитетом и не подозревали, что одни и те же продукты в руках разных людей могут приобретать различные качества – например, одни могут стать менее вкусными, а другие еще менее вкусными. «Мой дом – моя столовая» – примерно так могли бы мы охарактеризовать гастрономо-психологическое состояние горичан той эпохи. Для того чтобы в сознании нашего народа произошел столь необходимый для прогресса прорыв в буржуазность, потребовалось упорство и тяжкий труд пани Руженки, настоящей дочери своего народа, а также счастливое стечение событий.

Как-то вечером совсем пригорюнившаяся из-за отсутствия посетителей и постояльцев пани была встревожена громким шумом. Выйдя на крыльцо с факелом в руках, она увидела, как из прилегающей к дому канавы пытается выбраться человек в странном длинном балахоне и при этом ругается на достаточно понятном языке. «Пся крев! – то и дело кричал человек, а потом падал обратно и прибавлял: Помилуй мене, Матка Бозка Ченстоховска!»

«Наверно, не немец, – подумала пани Руженка, – но все равно видно: мужчина положительный». – А чего ж ты канаву-то не заметил, рохля? – спросила она вслух, не сходя на всякий случай с крыльца.

– Так ночь же такая ясная, дура ты, баба, – учтиво отвечал незнакомец. – Факел-то свой потуши, мешаешь ты мне. Отблески от него одни.

Послушная Руженка тут же загасила выхваченную из очага головню.

– Ага! – восторженно вскричал незнакомец, оступился и снова свалился в канаву. Так пани Руженка поняла, что сегодня у нее наконец-то будет посетитель. И пошла в дом за веревкой, ибо давно известно, что мужчине нужен поводок, а то он всю жизнь может провести в канаве и даже этого не заметить. Незнакомец, надо отдать ему должное, особо не противился и разрешил извлечь себя из грязи, втащить в дом и вообще всячески обиходить.

– А знаешь ли ты, дура-баба, – поинтересовался облаченный в вещи покойного руженкиного папеньки гость примерно через час с половиною, греясь у печи и дуя на кружку с обжигалкой, – что там находится? – И тыкнул пальцем вверх, только осторожно, чтобы не расплескать.

– Известно что, – немного жеманно, но с глубоким чувством собственного достоинства ответила Руженка, – потолок. А над ним – второй этаж.

– Да нет, тупенькая, – прохожий отхлебнул обжигалки, – что там, на небе?

– Солнце, конечно, – после недолгого раздумья сказала Руженка.

– Так сейчас же, дура-баба, ночь, – ласково настаивал неизвестный.

– Тогда, вестимо, луна, – не сдавалась находчивая пани.

– А окромя луны, толстолобая ты моя? – почти перешел грань дозволенного постоялец.

– Окромя-то? – и Руженка начала играть одной из своих пышных кос. – Окромя-то?

– Звезды, дурочка, – не выдержал прохожий.

– А, конечно, звезды, – согласилась покладистая дочь нашего народа. – Кто ж того не знает – вестимо, звезды.

– Ну вот, – и постоялец еще раз отхлебнул из кружки, и в этот раз, уже совсем не стесняясь, крякнул от удовольствия, – ночь-то сегодня ясная, чистая, ни облачка. Я и загляделся, там было кое-что интересное, ну, тебе, дуре, не понять, начал считать в уме, потом опять проверять: в общем, так и сверзился в твою канаву.

– А что, – неожиданно поменял он тему разговора, – у вас в деревне все девки такие пышнотелые, или ты одна такая?

– Одна я, совсем одна, – вроде не вполне разобрала его вопрос находчивая пани.

Наутро трясиновцы с изумлением обнаружили, что на постоялом дворе у Руженки кто-то живет. Удивление их увеличилось, когда торжествующая пани выставила в окне доску, на которой углем было выведено (как и раньше, по-старогоричански): «Мяста заняты, но ищо ни все».

После чего хозяйка успешного трактира отправилась в церковь, а потом в церковную лавку. В первой она исповедовалась (неожиданно долго), а во второй купила перьев для письма и наилучшей бумаги серо-желтого цвета в небывало больших количествах. «Их ученость, – объяснила она оторопевшему служке, – желают поскорее и чтобы первейшего качества. Им потребно исчисления делать про небесные тела и звезды, ну, тебе, дурню, и меньшего не понять».

Больше всего горичан поразило, что Руженка совершенно не собиралась, как они выражались, захомутать пришельца и еще – что никуда не убирала дурацкую доску про никому не нужный трактир. Дальше – больше. Выглядеть прелестная пани стала заметно лучше, хотя, казалось бы, куда уж еще, и деньги у нее тоже появились. Видать, постоялец-то оказался честный, по крайней мере, расплачивался аккуратно.

Однако никакого бы развития все эти события не получили, не напейся как-то кузнец Игнат сверх обычного и не приползи он домой относительно рано, но уже совершенно вне себя. Жене же его в тот день словно попал в одно место какой-то толстый волос – обозвав мужа дураком и пьяницей, она категорически отказалась отпирать ему дверь, а в заключение весьма опрометчиво прокричала: «Хочешь спать – ложись третьим к этой… (тут последовала непереводимая идиома) и ее хахалю. Она и доску-то позорную так и не сняла, хоть и залучила уже одного приблудного! Так одного ей мало, видите ли!»

– А что, – довольно громко сказал уязвленный Игнат, – и пойду.

От чего жене потом было особенно обидно – у Игната в кармане завалялось несколько медяков, полученных в прошлом месяце за какую-то мелкую работу. Пропить заранее он их почему-то не смог, наверно, по причине жаркой погоды. И, упав прямо на пороге горницы почтенной пани, он первым делом выгреб горсть грязной мелочи и, даже не пытаясь подняться, прохрипел: «Давай обжигалки – на все!» Именно так он вел себя в те далекие годы, когда его несколько раз заносило по другую сторону гор, на осеннюю ярмарку.

Тут Игнат, по-видимому, от удара об пол, припомнил, какими словами называли Руженку и ее постояльца, а также совет своей же собственной супруги (по каковой причине ей потом было еще обиднее), после чего приподнялся и огляделся вокруг. К большому его удивлению, обстановка вокруг была совершенно невинная, почти идиллическая, что, как мы не можем с прискорбием не отметить, вполне соответствовало тогдашнему социально-экономическому состоянию нашей родины. Вкратце, экспозиция выглядела следующим образом: вооруженный очками и освещенный толстой свечой постоялец, заваленный грудами исписанных с обеих сторон листков, сидел в дальнем углу за щербатым столом, когда-то предназначавшимся для пошивочных работ. Он непрестанно что-то в своих записях сверял, перепроверял, быстро отмечал не успевшим засохнуть пером, тщательно раскладывал в разные стопки, потом опять смешивал, – и так до бесконечности. Пани же Руженка сидела совсем в другом углу и, пользуясь исходящим от очага светом, не менее внимательно штопала какую-то тряпку. То есть ни о каком притоне или тем более разврате[45] не было и речи. Игнат от изумления даже икнул.

– Чего тебе, Игнатушка? – ласково спросила Руженка, приподнимаясь с лавки. – Обжигалочки, говоришь?

Отчего-то Игнат понял, что икать в ответ будет немного неуместно, поэтому сдержался и промолчал.

– Обжигалочки, – сама себе ответила пани и направилась к буфету. – А какой: можжевеловой, бузинной, крыжовенной, рябиновой, папоротниковой или заветной, с мухоморным замесом и полынным присылом? – подобно неведомой, но приятной музыке звучали для Игната слова пани. – У меня и послаще есть, – но ведь тебе, наверно, сладкое-то не по вкусу? – продолжала она.

45

И с тем и с другим Игнат тоже познакомился на вышеупомянутых ярмарках, а потому провести его по этой части было сложно.