Сад, пепел

И еще вот это. Действительно настоящий финал. Однажды весной мама захотела воспользоваться первым солнечным днем и устроить генеральную уборку. Она раскрыла окна настежь, а барышня Эдит выпорхнула в окно, как какое-то пахучее облако. Мама, которая, разумеется, заметила этот уход, ничего не сказала, и даже притворилась, что ничего не видела. Только двумя пальцами, но не без почтительности, подняла с пола кусочек кружева, упавший за оттоманку и уже инкрустированный пылью, как серебряной филигранью. Потом она положила в совок эту «святыню святынь», и кружево обвилось вокруг кучки мусора, как корона. Мне еще удалось увидеть, как оно блеснуло в золоте утреннего солнца, величественно расположившись над колышущимся оперением пыли, обрывками газет и яичной скорлупой.

Господин Гаванский, вегетарианец, прибывал шумно, пыхтя, исходя паром, как горячая сарделька, холодный от снежного зимнего вечера, который он заносил в нашу комнату охапками или толкал перед собой, как ком снега. Выдув из себя излишек пара, закрыв все клапаны, потерев руки и сняв пальто с меховым воротником, он, как фокусник, начинал доставать из карманов фрукты. Пока длился этот обряд, отец расставлял на доске шахматные фигуры и поджидал его, как в засаде, со своим английским дебютом. Его не интересовали фокусы и ребячество господина Гаванского. А для нас с Анной это была сцена, достойная почтения и восхищения. Уже самого по себе факта, что господин Гаванский был вегетарианцем, то есть, человеком, имевшим тесную связь с растениями, было достаточно, чтобы максимально возбудить мое любопытство. Он стоял посреди комнаты, прочно опираясь на обе ноги, словно для этого требовалось особое усилие, и ждал, когда тишина и изумление достигнут своей кульминации. Когда мама задерживала дыхание, а мы с Анной разевали рты от любопытства, он театральными и точно рассчитанными движениями засовывал руки в карманы пальто и доставал оттуда разные фрукты, от самых обычных, как ломтики сушеных яблок и янтарь изюма, вплоть до самых удивительных плодов — фиников и китайских апельсинов. Эффект всегда оказывался исключительным. Этому способствовало не только время года — зима, когда ароматы фруктов уже сами по себе что-то волшебное и чарующее, — но и то, что господину Гаванскому удавалось, словно мастеру черной магии, извлечь из своих карманов так много засушенных, но все еще ароматных фруктов, которые, однако, ничуть не утратили своей ценности, а запахи упоительно смешивались и облагораживали друг друга. Нам приходилось тереть глаза, как на цирковом представлении, и иногда у нас складывалось впечатление, что господин Гаванский нарушает границы дозволенного и пытается, как в провинциальном кабаре, обольстить нас коллективной галлюцинацией; а когда он освободит нас от магических оков зрения и слуха, мы можем оказаться в весьма деликатном и неловком положении. И все это он исполнял действительно блестяще. Во-первых, извлекал из карманов совершенно обычные плоды, целые горсти изюма. Это была увертюра ко второй части программы, которая начиналась в тот момент, когда мы уже думали, что сюрпризов больше нет и быть не может. А вот тогда он и начинал доставать из карманов и из-под подкладки финики, хурму, инжир, миндаль и марципаны, и еще какие-то экзотические лакомства, которые мы различали только по запаху, а названия которых для нас навсегда остались тайной.

А потом в дверях комнаты появлялся отец и прерывал эту игру, которую считал ребяческой и недостойной:

«Друг мой, — произносил он довольно злобно, — ваша склонность доведет вас до банкротства».

И тут господин Гаванский, словно его застали врасплох, выкладывал на стол последнюю инжиринку и удалялся с отцом в комнату, где сразу же начиналась бурная дискуссия на тему о том, кто начнет игру белой королевой.

Безуспешно отец предлагал издателям новое расписание движения, над которым работал годами. Рукопись лежала в ящике письменного стола, перепечатанная на машинке, исчерканная красным карандашом, с массой исправлений на полях, вклеенных фрагментов, сносок, примечаний, дополнении, преамбул, заполненная странными знаками и маленькими, миниатюрными идеограммами. Эти идеограммы мой отец вырезал из своего расписания движения за 1933 год и тщательно вклеивал их в новую рукопись, что придавало тексту особое очарование. На рисунках были вагоны с обозначением класса, охотничьи рожки в форме стилизованного полумесяца, вилка и нож, симметрично скрещенные, словно эмблемы на дворянском гербе, пароходы, из которых спиралью поднималась тонкая нить дыма, аэропланы, не больше комара и такие же легкие и шумные, автомобили, сведенные к своей совершенной геометрической форме, с колесами, уменьшенными до идеальной точки. В этой грандиозной рукописи — все города, все материки и моря, все небеса, климат, меридианы. В рукописи, в которую был вложен поистине Моисеев труд, идеальной линией были связаны между собой самые удаленные города и острова. Сибирь-Камчатка-Целебес[9]-Цейлон-Мехико-Сити-Новый Орлеан присутствовали в ней наравне с Веной, Парижем или Будапештом. Это была апокрифическая, сакральная Книга, в которой повторилось чудо сотворения мира, но в которой были исправлены все несправедливости Божьи и немощь человеческая. В этом Пятикнижии расстояния между мирами, так сурово разделенными Божьей волей и первородным грехом, были вновь сведены к мере человека. В слепом гневе Прометея и демиурга мой отец не признавал дистанции между землей и небом. В этом анархистском и эзотерическом Новом Завете было посеяно зерно нового братства и новой религии, изложена теория универсальной революции против Бога и всех налагаемых им ограничений. Это был магический, я бы даже сказал, болезненный сплав пантеизма Спинозы, руссоизма, бакунинского анархизма, троцкизма и совершенно современного унанимизма,[10] болезненная амальгама антропоцентризма и антропоморфизма, одним словом, гениальная пантеистическая и пандемониистическая теория, основанная на достижениях науки, на принципах современной цивилизации и техники новейшего времени, а также на естественных свойствах земной коры и океана, но которая пыталась достичь гармонии между новыми материалистическими теориями и оккультными науками Средневековья. Следовательно, как бы ни парадоксально это выглядело, вот эта сумма новой религии и нового взгляда на мир строго учитывала экономическую базу и духовную надстройку, в равной степени, а Марксов Капитал был одним из оснований новой космогонии и общественного договора.

Но отец, вопреки всему, писал и свое воображаемое расписание движения, не учитывая я достаточной степени ни классовую борьбу, ни общественно-исторические события в мире, не учитывая историческое время и пространство; он писал его, это расписание, как писались книги пророков, одержимый своими взглядами, на маргиналиях реальной жизни.

В то время, когда я отпирал отцовский письменный стол, чтобы рассматривать картинки и диаграммы в его рукописи, мы все еще были уверены, что речь действительно идет о новом (третьем), дополненном издании его Расписания движения автобусного, пароходного, железнодорожного и авиа транспорта (издание Engl & Comp, Нови-Сад, типография Джордже Ивковича). Должно было пройти много времени, чтобы мы постигли настоящий смысл и содержание рукописи отца. Он, начиная расписание, постепенно оказывался, если так можно выразиться, слегка отравленным названиями стран и городов, и так в его сознании, вопреки весьма утилитарному и практичному намерению соединить моря и континенты, возник соблазн, бредовая идея, что для этого и такого, воистину неподъемного труда, недостаточно просто провести линию, соединяющую между собой два удаленных города, и обозначить время отправления и прибытия поезда или судна. Перед ним вдруг встала масса вопросов, которые невозможно решить, множество проблем, которые мой отец просто-напросто не хотел проигнорировать, как поступали в этом деле его предшественники, да и он сам в своем «Прафаусте»,[11] в первом издании своего Кондуктора, еще в том, 1932 года, в которое не были включены международные линии. Говорю же, трудности были огромные, а их решение заслуживало того, чтобы заполнить всю жизнь. Сначала мой отец, как я уже сказал, хотел подготовить «третье, исправленное и дополненное издание» расписания, и эта задача казалась ему легко осуществимой. Он уволился со службы, чтобы обеспечить себе достаточно средств и свободного времени, и начал собирать библиографию. Практическое чутье и в этом случае его не подвело. Со своих прежних клиентов, в большинстве случаев еврейских коммерсантов, тех же самых, которые весьма успешно и раньше рекламировали свой товар в отцовских расписаниях, ему удалось собрать известную сумму в виде аванса. Разумеется, в этом ему способствовали стильные решения рекламных объявлений, которые он, пользуясь очень скудными сведениями из телефонного справочника, старательно составлял по ночам, словно гениальные лирические миниатюры. Тридцать один колокол общим весом 7560 килограммов отлит на колокольном литейном заводе инженера Познякова. Запрашивайте предложение, господа! Одно хайкай[12] из его коллекции, реклама артезианских колодцев звучало так: Рядам с этим насосам больше нет безводного убожества, нет бездонных колодцев. Крон Адольф и сыновья. Или вот еще: Розы разных сортов поставляет и осенью, и весной, знаменитый питомник Ладислауса Шевара. Первый класс! Заверив объявления в авторском агентстве в Будапеште, он рассылал их владельцам фирм, вместе с копией свидетельства об авторском праве.