Страница 58 из 91
Откровение
Я знаю каково это – когда за спиной вырастают крылья. Отец всё же позвал меня. Наконец-то!
Я ждал этого момента весь вчерашний день, ждал каждую секунду, что в мою дверь постучат, и Джошуа скажет: «Одевайся, Эгор. Он хочет с тобой поговорить». Нервозность чередовалась с периодами отчаяния. Если отец не позовёт, значит, ему не понравилось то, что я написал для него в планшете.
Даже в этом случае он не стал бы ругать, но и хвалить за неудачные предложения – не в его правилах. Он просто промолчал бы. Но если позвал, значит, ему понравилось! Значит, он ценит меня. И я не неудачник, не разочарование, не обуза. Отец правда хочет со мной поговорить, обсудить мои предложения, иначе зачем бы он меня звал?!
Странно, никогда раньше я не думал, что одобрение отца настолько важно. Наверное, у любого человека так.
Следуя за Джошуа, я будто лечу, не чувствуя ног. Хочется захохотать, хлопнуть советника по плечу, обогнать его и устремиться вверх по лестнице прямо в отцовский кабинет.
Мы сворачиваем направо. Лестница впереди, но мы идём не к ней. Нехорошее предчувствие шевелится в груди, и с каждым шагом оно становится всё сильней.
Белая комната. Прямо передо мной. Этого я и боялся.
– Мы здесь, господин Дэй, – говорит Джошуа, входя и жестом приглашая Эгора. – Оставляю вас наедине.
Тут ничего не изменилось. Спокойный ровный свет, аскетичная обстановка, не мешающая думать. Отец в том же костюме, с тем же выражением лица. Он приветствует меня сдержанным кивком, и я механически киваю в ответ. Раскрытой ладонью отец велит сесть за стол.
Разочарование похоже на сильный удар по голове, от него отнимается всё тело. Я сижу на стуле, чувствуя себя безвольной куклой. Передо мной большой чистый лист бумаги и карандаш.
– Напиши картину, – велит отец. – Нарисуй эскиз.
– Что именно нарисовать?
– Что хочешь.
– Я не…
– Ты умеешь.
Неуверенно беру карандаш – в пальцах он лежит непривычно, приходится смотреть на него, чтобы держать правильно. Глядя на пустой лист, я замираю.
Нарисовать то, что хочу – а я ничего не хочу. Задача неразрешима.
Провожу несколько линий – они дрожащие, кривые, в них нет ни намёка на правильный ответ. Ни в лице, ни в позе стоящего над столом отца нет ни единой подсказки. От пристального взгляда мысли разлетаются как испуганные птицы.
И вдруг меня осеняет: нужно нарисовать ту картину, что на стене его кабинета. Воспроизвести работу отца. Это ему понравится.
Нет, неверно. Не стоит повторять в точности. Нужно развитие, продолжение. Ни один отец не желает, чтобы сын повторил его ошибки – ему нужно, чтобы сын прошёл его путь, не оступаясь там, где оступился он.
Так хочет любой отец. И любая мать.
Рука сама приходит в движение – сначала медленно, неуверенно, а потом всё быстрей. Пальцы обретают силу. Карандаш всё уверенней летает по дисплею.
На белом поле появляется парящий в облаках мужчина, затем юноша, лежащий на земле. Их руки тянутся друг к другу.
Всё исчезает под взмахами ластика, остаётся всего несколько деталей. Мужчина превращается в гротескную тень, огромную, непропорциональную – тонкое тело, длинные конечности, маленькая голова, длинный нос. Молодой человек лежит в этой громадной тени.
Ластик стирает черты, кисть преображает оставшееся.
Тень падает на старый дом. Кто-то большой стоит за пределами картины. Кто-то, кто всегда наблюдает, оценивает. Сейчас он ждёт момента, чтобы… чтобы забрать из дома мальчика.
Огромный человек тянет руку прямо в окно. Мальчик часто смотрел на это окно, сжавшись под одеялом, со страхом ожидая, что белые занавески шевельнутся, разойдутся в стороны, пропуская в дом громадную кисть с длинными узловатыми пальцами. И сейчас мальчик стоит у окна в ожидании. А чудовище тянет лапу в окно…
На мальчике пока ещё есть его кожа. Скоро он её лишится…
– Достаточно.
Недовольство отца осязаемо и однозначно несправедливо. Оно вызывает лютый протест. Карандаш гнётся в пальцах.
За что он так со мной?
– Отправляйся к себе, – отец отворачивается, не желая на меня смотреть.
Почему он со мной как с чужим?!
Карандаш летит в стол, отскакивает и катится по полу. Отец оборачивается – на его лице смесь возмущения и изумления. Я вскакиваю и выбегаю из комнаты.
Ничего не вижу перед собой. Ноги несут сами. Кулаки сжаты так, что больно до самых плеч.
В своей комнате я мечусь от стены до стены. Меня трясёт от обиды и гнева. Иду в ванную и брызгаю себе в лицо ледяную воду целыми пригоршнями, а потом тру онемевшее лицо ладонями, будто пытаясь сорвать его и смять, как лист с неудачным рисунком.
На пальцах отчётливые вмятины от карандаша.
С размаха бью кулаком в зеркало. Извилистые борозды брызгают в стороны, мелкие осколки царапают по щекам. Паутина трещин напоминает кракелюр на старинных полотнах.
С минуту гляжу на себя в разбитом зеркале: изломанные куски, непохожие формы и размеры – осколки словно фрагменты разных мозаик, механически вставленные друг в друга, но не складывающиеся в единое изображение.
Собственный костюм вдруг кажется ужасно неудобным, будто сшитым не по мне. Не для меня. Будто я его недостоин. Это глупые мысли, но ощущение чужой одежды невыносимо.
Снимаю пиджак, рубашку, брюки, сбрасываю туфли. Глядя на кучу одежды, стою в одном белье, а потом избавляюсь и от него. Дискомфорт не проходит. Нужно снять всё. Мучительно заведя руки за спину, выгнувшись, я ищу пальцами на выступивших лопатках застёжки, молнии на коже, чтобы снять и её тоже – она такая же чужая.
Кожа – лишь ещё один костюм.
Опомнившись, я сажусь на кровать, пытаясь унять пульс. Потом хватаю нетбук и вывожу его из спящего режима.
Приложение видеотрансляции всё ещё запущено, и меня совсем не удивляет, что на дисплее снова кабинет, а в нём отец и Джошуа. То, что я сегодня нарисовал, спроецировано на стену рядом с картиной отца.
Джошуа кажется уставшим. Отец выглядит так, будто не спал полгода. Ещё несколько минут назад, в белой комнате, он был совсем другим.
Сажусь на пол у кровати и начинаю слушать их с полуслова.
– Оторвался от реальности, – отец качает головой, глядя на проекцию. – Слишком надуманно. Я бы такого не написал. С ним что-то не так.
Помолчав, он добавляет с досадой:
– Всё с ним не так.
– Вы сравниваете его с собой, – говорит Джошуа. – Это понятно, ведь… эталона у нас нет. Но сейчас мы видим лишь то, что он не ваша идеальная копия. Можно ли расценивать это как доказательство неудачи?
– Мой сын должен быть похож на меня. Копия… Родители этим и занимаются – стремятся вырастить копию себя, которая останется после них. Отцы хотят сыновей, матери – дочерей. Мы все – копии наших родителей. Рождение и воспитание детей – самовоспроизведение в следующем поколении. И в следующем.
Взгляд отца блуждает по стенам. Глаза огромные, они будто направлены внутрь его головы.
– И вы тоже копия вашего отца?
– Нет. Я сделал себя сам, развивая компетенции и личностные качества. Я результат моих собственных решений. Я поднял корпорацию из того упадка, в который его привели мои предки. Мои победы принадлежат только мне. Всё, что вокруг меня, я создал сам. И моё творчество – только моё. Я это придумал.
Они смотрят на картину на стене. На ней пальцы мужчины и юноши вот-вот соприкоснутся. Этот сюжет вдруг кажется очень знакомым – я видел похожую картину раньше, много раз. И написал её не отец. Та, оригинальная, старше него на несколько веков.
– Ещё давно кто-то сформулировал теоретическую задачу с пересадкой клеток, – говорит Джошуа. – Допустим, мы с вами в операционной. Хирург последовательно снимает клетки с моего тела и пересаживает вам, и наоборот. Вам – мои клетки, мне – ваши. Одну за другой. В какой момент вы станете мной? А я – вами? И станете ли вы в итоге мной, а я – вами? Даже если заменить все мои клетки вашими?