Ночной океан

В Эль-Пасо, куда мы прибыли на следующую ночь в два часа, мой вагон отцепили от поезда и прицепили к паровозу, специально заказанному, чтобы доставить меня на юг, в Мехико. Утомленный видом пустынной равнины Чивава, я продремал до рассвета и весь следующий день. Поездная бригада сообщила мне, что мы приедем в Мехико в пятницу в полдень, но вскоре я заметил, что бесчисленные задержки отнимают у меня драгоценное время. Следуя по одноколейке, мы все время застревали на запасных путях. То и дело перегрев буксы или какое-нибудь иное затруднение все больше нарушали мой график.

В Торреон мы прибыли с опозданием на шесть часов. Было уже почти восемь часов вечера пятницы – мы отстали на добрых двенадцать часов, и проводник решил увеличить скорость, пытаясь наверстать время. Нервы мои были на пределе, но я мог лишь в отчаянии вышагивать по вагону. Наконец я обнаружил, что ускорение достигается дорогой ценой: через полчаса у моего вагона загорелась букса, так что после досадной задержки бригада решила снизить скорость раза в четыре и, добравшись до следующей станции – фабричного поселка Кверетаро, где имелись магазины, – проверить все подшипники. Это было последней каплей, и я чуть было не затопал ногами, как ребенок. Несколько раз я ловил себя на том, что дергаю ручки кресла, будто пытаясь подтолкнуть поезд.

Только в 10 часов вечера мы дотащились до Кверетаро, и я целый час дышал свежим воздухом на платформе, пока мой вагон отводили на запасной путь, где с ним потом возилась дюжина местных механиков. Наконец они заявили, что работа для них слишком сложна, потому что в переднем колесе нужно заменить детали, которых ближе Мехико не достать. Казалось, все было против меня, и я заскрипел зубами при мысли о том, что Феллон уходит все дальше и дальше – возможно, туда, где мне его будет не найти: в гавань Веракруса или в Мехико с его многочисленными путями отхода, – в то время как меня связывали и делали беспомощным все новые и новые проволочки. Разумеется, Джексон известил полицию во всех окрестных городах, но я не слишком на нее рассчитывал.

Наконец я решил, что лучше всего будет сесть на обычный ночной экспресс до Мехико, который шел из Агуаскальентес и делал пятиминутную остановку в Кверетаро. Если он не опаздывал, то должен был прийти сюда в час ночи, а в Мехико – в субботу в пять утра. Покупая билет, я узнал, что поезд составлен из вагонов европейского типа с отдельными купе, а не из длинных американских, где сиденья расположены по два в ряд. Обычно я предпочитаю американские вагоны, поскольку терпеть не могу, когда кто-то сидит напротив меня, но на этот раз меня обрадовало, что вагоны иностранные. В такое позднее время вполне можно было рассчитывать на свободное купе, а в том состоянии усталости и нервного возбуждения, в каком я пребывал, мне хотелось одиночества и удобных кресел с мягкими подлокотниками и подушкой для головы. Я взял билет в первый класс, забрал свой саквояж из личного вагона на запасном пути, телеграфировал о случившемся президенту Маккоуму и управляющему Джексону и устроился на вокзале, терпеливо – насколько мне это позволяли натянутые нервы – дожидаясь ночного экспресса.

К моему удивлению, поезд опоздал лишь на полчаса, но одинокое бодрствование на станции чуть не доконало меня. Проводник, отведя меня в купе, сказал, что они надеются наверстать опоздание и прибыть в столицу вовремя, и я удобно устроился на сиденье лицом по ходу поезда, надеясь на спокойное путешествие в течение трех с половиной часов. Свет от масляной лампы у меня над головой был умиротворяюще тусклым, и я подумал, что мне удастся, несмотря на тревогу и нервное напряжение, немного поспать. Когда поезд тронулся, мне показалось, что я в купе один, чему я от души обрадовался. Мысли тут же переключились на предстоящие поиски, и я клевал носом в такт ускорявшемуся покачиванию вереницы вагонов.

Потом я внезапно почувствовал, что рядом со мною кто-то был. В противоположном углу, наискосок от меня, согнувшись так, что не было видно лица, сидел небрежно одетый человек грузной комплекции, которого прежде я не заметил из-за плохого освещения. Рядом с ним на сиденье стоял громадный чемодан, потертый и раздувшийся. Даже во сне пассажир сжимал его несоразмерно тонкой рукой. Когда на каком-то повороте или разъезде паровоз резко свистнул, спящий нервно вздрогнул и как будто проснулся, подняв голову и открыв бородатое лицо корсара с темными блестящими глазами. Заметив меня, он очнулся окончательно и ни с того ни с сего послал мне безмерно враждебный взгляд. Несомненно, подумал я, его раздражает мое присутствие, ведь я и сам, надеявшись просидеть один всю дорогу, тоже расстроился, обнаружив странного попутчика в полуосвещенном вагоне. Однако самым лучшим для нас было примириться со своим положением, а потому я принялся извиняться за вторжение. По-видимому, он был тоже американец, и мы ощутили бы себя более непринужденно, обменявшись любезностями, после оставив друг друга в покое до конца путешествия.

К моему изумлению, незнакомец ничего мне не ответил. Вместо этого он продолжал пристально и как-то оценивающе смотреть на меня, отклонив предложенную мною в замешательстве сигару нервным движением свободной руки. Другой рукой он все так же напряженно сжимал большой потрепанный чемодан, и от его фигуры, казалось, исходила какая-то смутная угроза. Через некоторое время он резко отвернулся к окну, хотя во тьме снаружи совершенно ничего не было видно. Странно, но он глядел наружу так напряженно, как если бы там действительно было на что смотреть. Я решил предоставить его самому себе и больше не беспокоить, поэтому снова устроился поудобнее, надвинул шляпу на лицо и закрыл глаза, пытаясь, как и рассчитывал с самого начала, вздремнуть.

Я вряд ли проспал долго до того момента, когда глаза мои раскрылись – как будто в ответ на некий толчок извне. Решительно закрыв их снова, я вновь пустился на поиски сна, но абсолютно безрезультатно. Что-то неуловимое, казалось, не давало мне заснуть; наконец я поднял голову и оглядел тускло освещенное купе, проверяя, в чем дело. Все выглядело нормально, но я заметил, что незнакомец в углу очень пристально, без малейшего признака сердечности или дружелюбия смотрит на меня. На этот раз я не пытался заговорить и сделал вид, будто дремлю, продолжая с любопытством наблюдать за ним из-под опущенных полей шляпы.

Поезд с грохотом мчался в ночи, и я замечал, как постепенно и едва уловимо меняется выражение лица уставившегося на меня человека. Явно удовлетворенный тем, что я сплю, он дал выход странной смеси чувств, природа коих не способствовала моему успокоению. Сложное сочетание ненависти, страха, торжества и фанатизма отразилось в линиях рта и углах глаз, а во взгляде появились по-настоящему встревожившие меня алчность и жестокость. Внезапно до меня дошло, что этот человек – безумец, и безумец опасный.

Не стану притворяться, будто почувствовал что-нибудь, кроме глубокого ужаса, когда осознал это. Я весь покрылся холодным потом. С большим трудом мне удавалось сохранять расслабленный и сонный вид. Как раз в тот момент жизнь была для меня особенно привлекательна, и мысль о том, что мне придется иметь дело с чокнутым (быть может, вооруженным и, несомненно, очень сильным), привела меня в смятение. По сравнению со мной этот человек казался настоящим гигантом и, очевидно, находился в прекрасной форме, я же всегда был довольно хил, а в тот момент еще и изнурен тревогой, недосыпанием и нервным перенапряжением. Я почувствовал себя на волоске от страшной смерти, распознав помешательство в глазах незнакомца. В голове у меня промелькнули события из прошлого – говорят, так перед гибнущим человеком в последние мгновения проходит вся его жизнь. Разумеется, у меня в кармане пиджака лежал револьвер, но любая попытка дотянуться до него была бы слишком заметна. Но если бы мне это и удалось, трудно сказать, как бы это подействовало на маньяка. Если бы я даже выстрелил в него пару раз, возможно, ему хватило бы сил отобрать оружие и расправиться со мной. Или же, если он сам вооружен, он мог бы застрелить или заколоть меня, даже не пытаясь разоружить. Человека в здравом уме можно устрашить, наставив револьвер, но полное безразличие сумасшедшего к последствиям своих поступков делает его сильным и чрезвычайно опасным. Горящие глаза и судорожно дергающееся лицо незнакомца ни на минуту не давали мне усомниться в том, что он действительно готовится совершить какое-то кровавое злодеяние.