Гомицидомания

Да, я рыдала перед этими нелюдями, но отчего-то нелюди оказались человечнее любого, кого я встречала. Все они, все трое, обняли меня так тепло и мягко, что я перестала их бояться и ненавидеть.

Я шла к их убежищу, презирая каждого. Осуждая и ненавидя. Но они плакали над моей болью. Она уже не была всецело моей, — теперь уже нашей. Я чувствовала их слёзы, смешивающиеся с моими. Чувствовала в них людей.

Самых настоящих.

Глава 16. Отцы и дети

— Леви, ты любишь папу?

— Я не хочу..

— ЭСФИРЬ КИФА—

ЗА НЕДЕЛЮ ДО РАДМИЛЫ

—..да, да, — закатил глаза Цефей. — Морган, ты пьяная? Уже по третьему кругу объясняешь, и все непонятно.

— Цефей, ты… дурачина! Я ж-же ска-зала, — икнула Раэна, — из С-сербии едет какой-то ч-чел. — Ее явно вырвало. — Забери меня, Леви-и-и!

Цефей вздохнул, сурово достав ключ зажигания из кармана джоггеров. Давно я не видела его серьезным и даже злым. Он вытер руки об брюки и рухнул в новую ауди, купленную на днях. Пообещав забрать, он бросил трубку и завёл авто.

— Я поехал, — коротко отрезал он, хмуря брови. — Буду через час, она в жопе Лондона. Набери пока агенту.

— Уже набирала, — ответила я. — Как вернётесь, будет собрание. Перехвати Стрелка, он как раз на задании недалеко от Морган. И привези поесть, у нас пусто.

— О’кей, давай, я погнал.

Морган, глупая девочка, связалась с молодым парнем ее возраста, в которого по уши влюбилась. Месяц они нежились и гуляли по вечерам, неловко целуясь под луной, пока тот парень — Генри — не решил бросить Морган. Причиной стали ее комплексы и отказ в сексе, сама она плакала мне в плечо и рассказывала, что стеснялась своего тела. Стеснялась большой груди, упавшей от веса, растяжек на бёдрах и роста, из-за чего казалась пухлее при своём весе в пятьдесят кило.

На самом же деле она была красивейшей девушкой, которую я видела, конечно, после Маргарет. Морган на зависть другим была обладательницей потрясающей фигуры: песочные часы; эта ужасно узкая талия временами казалась ненастоящей — филигранной работой пластического хирурга. Длинная шея и прямые плечи, совсем как у азиаток. Я искренне пыталась образумить Раэну, убедить и уверить в ее великолепии, но она упорно отказывалась мне верить. Считала, что все мои слова гадкая лесть. Но она действительно была красива. Пьяная, сонная, в крови — любая, абсолютно прекрасная. Жаль, что она не могла разглядеть.

Так много вещей не дают быть счастливым, так много чужих слов не дают свободно дышать. Узники концлагерей, только концлагерь — самоненависть, мы сами. Как уроборос, из которого нет выхода, нет спасения. Ведь враг — ты сам.

Крик общества как плевок в душу; эти колкие слова и длинные языки разрушили многих.

Наш милый Трой, он тоже жертва. Я люблю его всей душой, каждой жилкой тела. Все ещё пленник мира, оставшийся в клетке ребёнок с незаживающими ранами. Он строг, но я видела как он плакал в одиночестве. Слышала, как ночью на том зелёном диване он вопил в подушку, чтобы не разбудить нас, тоже уставших от боли и жизни. Трой молчит, но молчание его больно и громко. Столь громко, что хочется плакать от его растерзанных чувств. Не знала, что бывает так горько за других. Не знала, что они так самоотверженно терпят и молчат.

Цефей, наш добрый скоморох с извечной улыбкой, его я тоже искренне люблю, но и его терзают боль и ненависть. Из всех нас он самый закрытый, хоть и способен выболтать триста слов в минуту, рассмешить циника и смутить копрофилов гадкими шутками о каловых массах. Мы до сих пор не знаем, что горит внутри него, какие угли, никак не желающие потухнуть. У него улыбка, но карие глаза всегда серьёзны и пусты. У него рвётся хохот, но внутри он холоден. Наверное, его я все ещё не узнала, ведь все, что он сказал о себе — это «я Леви Цефей, крутой рыжий чувак». Я знаю, что он внутренне зол на себя и этот мир, и каждый раз, когда накатывает волна, он вдребезги разбивает очередную дорогую машину.

Приходит к нам в крови и со сломанными руками и беспечно шутит о божьей каре. Мне больно видеть его таким. Больно не иметь возможности помочь.

Мне больно за каждого из них.

Не думала, что может быть так больно просто находиться рядом с ними и знать, что у них внутри. То дерьмо, не отпускающее многие годы, снедающее нутро кислотой. Я хочу помочь, но не знаю, как.

Да, я расплакалась в старом авиазаводе, в следующем пункте после скотобойни. Там мы работать не смогли.

Взрослая двадцатисемилетняя я, свернувшись в клубок, рыдала неясно почему. Нет, ясно. За нелюдей. Но я тоже стала такой, тоже убивала. Теперь совесть не царапается, не кричит, мне безразличны чужие души, мертвые или живые, я боюсь и борюсь за убийц, а не за убиенных.

Я не слышала, как вошёл Трой, но почувствовала, что он меня обнял. Да, это был его парфюм; незаметный, свежий, как прачечная. Не знаю, почему, но именно он приходил в моменты, когда я плакала. Трой всегда видел это жалкое зрелище и молча обнимал меня. Для остальных я была кремнем. Я хотела быть кремнем и для него, но он приходил вовремя, чтобы меня застать.

— Я хочу, чтобы вам было хорошо, — просипела я.

— Нам хорошо.

— Нет, неправда. Если ты про деньги, то они без толку валяются по всему убежищу. Леви ими иногда подтирается в туалете, когда бумага заканчивается.

— И руки вытирает от масла, — сухо усмехнулся он.

— Среди несчастных сам начинаешь страдать. — Я села. Он дружески вытер слёзы с моих щёк. — Трой, мы ведь просто варим себя в геенне.

— Жизнь всегда ад и никогда рай.

— Трой, — покачала я отчаянно головой, — я хочу быть счастливой, чтобы все мы просто жили!

— Мы живем. Разве не так?

— Нет! Посмотри на себя, ты же пустой! Ты не знаешь, зачем просыпаешься, не знаешь, что делать, не знаешь, что будет с тобой завтра! Раэна ножиком вырезает на ногах цветочки и спиральки, когда скучно, а Цефей устраивает аварии! Он когда-нибудь погибнет, если чуть превысит скорость, понимаешь? Но самое главное это то, что вы все пустые!

— Что значит «пустые»?

— Безразличные, какие-то неживые и вовсе призраки! Не-ет, даже не безразличные, вы — лёд, но внутри гнев. И вы все просто пожираете себя, мысли ваши вас же мучают!

— Молодец, шеф, а дальше?

— Я хочу, чтобы не было этого, понимаешь? Хочу, как у нормальных людей. Не знаю, ездить отдыхать и дурачиться вместе, заняться дайвингом, альпинизмом. Подняться на Эверест?

— «Нормальные» не рискуют жизнью.

— Ты понял, о чем я.

— Да. Эсфирь, я тоже хочу. Но не достаточно, чтобы претворять в жизнь. Я вообще ничего не хочу, если подумать.

Я хотела возразить, но услышала рёв машины. Затем Цефей принёс Морган, плачущую о своей тяжёлой груди.

— Леви-и-и, я страшила-а-а! — выла она, держась за его шею. — Потрогай, они сильно огромные?

— Морган, перестань, ты всю дорогу тыкала в меня свои титьки, — строго попросил он. — Трезвая будешь потом стесняться, что я щупал тебя. Иди к Эсфирь, она потрогает и скажет. — Леви уложил Морган на моем диване и рухнул на пол рядом, запрокинув голову на мое бедро.

От Морган разило, как от пропитого алкоголика, — чем-то крепким и дорогим. Коньяк. Она тяжело приподнялась и завалилась на пол, чтобы проползти метр и лечь на колени Леви. Тот вздохнул и устало погладил ее волосы, запутанные на концах.

— Платье все испачкаешь, — хмыкнул он.

— Ну и ладно, — промычала она и сразу вырубилась.

— Выглядит паршиво, — прокомментировал Трой. — Красивая девушка в вечернем платье валяется на грязном полу.

— Надо ковёр постелить, — сказал Леви, поднимаясь. Он взял Морган на руки и вернул на диван рядом со мной. — Так и что там с Сербией?

— Агент сообщила, что оттуда летит серийник и его пассия. Офелия Црнянская, также Радмила, и он — Дамьян Костич. Доки фальш на имя Айзека Берковица.

— И что она хочет? — спросил Трой.

— В группу их.

— Обоих? — удивился Цефей.