Гомицидомания

Мне тогда совсем, как ребёнку, стало неловко: ты поцеловала его в губы. Наверное, очень невинно, но слишком понимающе. Я отвернулся, оставив вас наедине. Услышал только:

— Офи, наверное, я тебя люблю, — неуверенно признался Дамьян.

Вы и правда были взрослее; ваши тёплые и искренние отношения оказались более настоящими и разумными, чем у большинства семей. Вы оба уже тогда были маленькими героями с ходом мыслей, не как у беспечных детей, но как у взрослых. Вас закалила жизнь уже в самом начале пути.

И потом, уже по истечении месяца, ты рассказывала о нем: о том, как ты ложилась в его постель, потому что он кричал во сне, как гладила его по спине ноготками, чтобы он мог спокойно уснуть, как обнимала его, чтобы он не говорил, что никому не нужен. Ты — настоящий ангел, и ты берегла его, пока он берег тебя.

Больше я не видел, как ты улыбаешься. Видимо, золотой мальчик Дами забрал улыбку с собой.

Ну а ещё позже, когда тебе исполнилось пять, я уехал от вас с матерью: наши отношения с Исидорой стали совсем плохи.

Папа вытер платком слёзы и посмотрел на меня. А затем на Дамьяна, все ещё ушедшего в тяжкие думы.

Но я не верила его слезам. Я радовалась тому, что отцу плохо, но внутри знала, что все то иллюзии. Спектакль. Для Яна и меня.

— Прости меня, Офи. Я только спустя год узнал от тебя, что бедного мальчика действительно истязали родители, а я не поверил. Может, если бы я был серьезнее и внимательнее к твоим словам, то в итоге было бы лучше.

— Не извиняйся, ничего из этого я не помню, — вздохнула я. — А с Яном я познакомилась не так давно.

— Не познакомилась, — покачал головой отец, — а встретилась вновь. Удивительно, что вы оба друг друга не помните.

— Ну, Ян-то может что-то и помнит. Он говорил недавно, что смутно помнит кого-то «тёплого и доброго» из детства. — Я заглянула в его глаза, немигающие и остекленевшие, закрытые пепельными волосами. Ян не отреагировал. — Пап, а что ты знаешь об убийстве Костичей?

— Да немного, — задумчиво отвёл глаза он, вспоминая. — От Шурика, ну, дяди Саши Самойлова, помнишь его?

— Он купил билеты сюда, помню, конечно.

— О-о, — удивился отец, — я его сто лет не видел! Как он? Как Машка?

— Все хорошо, только постарели. Живут в особняке, при деньгах. — Я достала из кармана джоггеров фото семь на семь, чуть помятое, но относительно новое; там на фоне построенного дома улыбалась семья Самойловых. — Держи, дядя Саша передал. Зовёт в гости.

Папа принял фотокарточку и улыбнулся ей; недолго поглядел на замерших в моменте друзей и продолжил:

— Так вот, Шурик говорил, в письме ещё, лет одиннадцать назад, ты уже училась в старшей школе Лондона, что, мол, все газеты Сербии пестрят о двух страшных убийствах в Призрене. Янку Милетич и ее братишку в их же доме растерзали, как живодеры щенков. И вот, семью Костичей. Парнишка-то выжил, его в детский дом назначили, а родители… Один, Йован, съеден оказался — Снежаной, давно уже, только голову в морозилке нашли, — а другая истерзанная ужасно. Дело незакрытое висело долго, а потом Шурик об этом не писал.

— Ясно, — кивнула я, узнав в этом рассказе откровения Яна когда-то давно, ещё в лечебнице.

— Так это и есть тот мальчик? Боже, как я рад вашему воссоединению!

— Да, наверное, он и есть. У Яна и правда жизнь тяжелая, сейчас его лучше не трогать. Мы погостим у тебя несколько дней?

— Конечно! — улыбнулся папа. Он радостно подскочил со стула и открыл холодильник, набитый всеми видами яств. Раньше такого не было. — Я приготовлю вкусный ужин, а вы пока располагайтесь. Вечером давайте вина купим и фильм посмотрим?

— Можно, — кивнула я. — Ян? — Я коснулась его ладони и чуть сжала мизинец. Его руки в два раза крупнее моих, совсем грубые и сухие. Мой белый убийца осознанно взглянул на меня и вопросительно качнул головой. — Пойдём полежим? Ты устал.

— Пойдём.

Глава 10. Плач неба

Сына, бери вот тут, за ногу.

Отрежем голову, надо ее в морозилку.

Нет, руби, кость не прорежешь,

— мама видела в нем кусок мяса, а не папу.

Глава десятая.

Моя комната, казалось, не претерпела изменений: та же деревянная узкая кровать с дыркой от сигареты на матрасе, стеллаж с изобилием различного чтива, огромное окно и рядом стоящий одинокий табурет. Пусто и депрессивно, словно давно заброшенное и забытое богами и людьми место. Отец не заходил сюда после моего переезда.

Ян нашел за кроватью чёрную гитару и, сев у окна, принялся её настраивать. Я же достала из кроватного ящика старое постельное бельё и приготовила для нас постель. Из дорожной сумки я вынула одежду Яна и ровно разложила в стопку на пустой полке стеллажа, рядом с тяжеловесным тоном «Война и мир». Гитара запела в руках Дамьяна, хорошо настроенная. Я любила живую музыку, как и свою гитару; в Призрене я часто по ней скучала, плакали пальцы по струнам — любимому орудию пыток. Не знала, что Ян был столь умелый гитарист, что на слух настроил все струны. Я, приводя комнату в пригожий вид, заглядывалась на него.

Он выглядел красиво и драматично, словно картина или антураж с великолепным изваянием, а на табличке: "Одинокий музыкант". Будь у меня фотоаппарат, то вышли бы потрясающие снимки, такие, что висели бы на стене в золотистых рамках. Ян определённо был люб мне. Правду или нужную мне ложь он так часто говорил? О его любви? Или то лишь характерный ему флирт, как способ спрятать неловкость? Беспечный фарс, как пыль в глаза?

Я была в замешательстве и грусти: мои мысли столь запутаны и подозрительны, что я переставала понимать и себя, и Дамьяна. Он был не тот, кем я его видела, и предположительное поведение было лишь самим предположением. Я путала связи, мысли, чувства в клубок и оттого страдала от непонимания, страдала от неполноценности сказанного, от различий между действием и словом в поведении Яна. Он холоден, но говорил так горячо, он рядом, но так далеко. Есть признание, но мне недоставало следующих действий.

Ян молча играл перебором: что-то медленное и печальное, наверное, именно таким аккомпанементом плакало дождём небо, хотело показать свою боль нам. Нам, кто привык абстрагироваться от чужих несчастий; нам, кому все равно. В моей комнате темно — я не стала включать тот сухой жёлтый свет — и сквозило из щелей окна. Морозно, что кололо нос и посиневшие пальцы. Я отбила подушки и села на кровать.

— Ты потерянный сегодня, — сказала я тихо.

— Наверное.

— Ты что-то вспомнил?

— Да.

Я замолчала, ожидая рассказа, но Ян молчал.

— Я не буду насильно тянуть из тебя слова, Дамьян. Не хочешь — не говори.

Он не смотрел на меня, но заговорил загробно нейтрально, будто находился не со мной — где-то далеко и давно, куда не хотел подпускать и делить тайны:

— Я вспомнил нас с тобой. Вспомнил, что мой отец чуть не утопил меня из-за того, что твой отец пришёл с вопросами о нашей семье. Он избил меня, потому что я рассказывал тебе про свою жизнь, и ты поставила в известность Ричарда.

— Значит, это и правда были мы?

— Да, я вспомнил твоё лицо. Ты и правда была другая.

— Мне было пять.

— Жаль, что с тобой это произошло.

— Что «это»?

— Метаморфоз в тебя вот такую. Может, мы бы были другими, если бы тогда твой отец забрал и меня?

— Я бы не допустила, чтобы тебе было плохо. — Я поднялась и шаткой от смущения поступью подошла ближе к Яну. Обняла сзади за шею и вздохнула, разглядывая его пальцы на грифе гитары. — Прости.

— За что?

— Не знаю, просто показалось, что я должна извиниться перед тобой.

— Не стоит, меня и без того всегда калечили. Вот и вырос, — горько усмехнулся он, — калека.

Мы оба замолчали, только дождь напевал посмертную песнь и рвался к нам согреться. Я хотела напиться, вколоть тяжелых наркотиков в вену, обкуриться травой — именно такие мысли нагнетал Лондон и бессилие Яна. Хотелось зарыдать.

Я заглянула в грязное окно: город моего несчастного детства стал желтовато-серым, трубы фабрик и заводов запеклись гадкой чёрной копотью, воздух был будто осязаемый: дышать тяжко, точно на лицо придавили плотный слой марли. И много смога в небе. Так, что мерещилось, что солнца более нет — оно взорвалось, и на месте его смерти раскрылась чёрная дыра. Едкие потоки чёрного дыма в небе, как смерч; заводы, точно механические машины из шестеренок, изрыгали чёрную рвоту, чтобы в конце мы забыли, как выглядит чистое голубое небо.