Йага

Боров завизжал, как девица, падая на спину. А Йагу точно неведомая сила за загривок вздёрнула. Как тряпичная кукла зависла она над землёю, и та же невидимая сила извернула ей руки, ломая кости. Руки… нет, не руки. Крылья с лощёными чёрными перьями! Когти на руках и ногах, чёрный мазок тени на челе и глаза… И прежде звериные, они утратили всякую схожесть с человеческими. Чернота залила глазницы и только жёлтый зрачок пылал потусторонним, Безлюдским огнём.

Она открыла рот, и чащу заполнил не то клёкот, не то вой, не то шёпот.

— Ф-ф-фу-фу! Чую, живым духом пахнет! Живая костка сама во двор пришла и в рот катится! Ф-ф-фу! Фу!

Жрец удовлетворённо улыбнулся в седую бороду.

— Вот ты и показала своё истинное обличье, тварь.

И подстегнул коня.

Стар был жрец. Хрупки стали его кости, неловки руки, нецепок взгляд. Но на один-единственный последний удар его хватит!

Иссохшая рука подхватила брошенную кем-то рогатину. Дед нёсся во всю прыть, не разбирая, друзей колечит или врагов. Да и не было у него друзей. Вот уже полвека как не было. Одна только отрада оставалась — младшие доченьки, близняшки, единственные, кто не таил злобу на деда. Конь хрипел, хотел свернуть, сбежать от страшной ведьмы, но крепко держала поводья опытная рука. Жрец замахнулся… Вот-вот сорвётся в полёт рогатина…

— Батька!

Нет, не остановят его сыновья. Посадник и сами боги не остановят!

И вдруг морщинистые пальцы разжались сами собою. Седло перестало держать седока, жрец накренился, хватаясь за грудь, и свалился.

На землю он упал уже бездыханным — не выдержало измученное сердце. А может попросту срок пришёл, как знать? Сыновья бросились подымать, да полноте! Из Тени никому не суждено воротиться.

А Хозяйка Леса вошла в силу.

Позади чёрных крыльев взметнулась живая тень — сам Лес защищал дочь. Снег таял, хлюпала мягкая земля под копытами, сбрасывали саван ёлки, верещали птицы и звери.

Выкапывалась лесные нечистики, поднимались из чёрной земли белые длани мертвянок. Нынче Безлюдье проснулось, куда там зиме супротив него выступать?

Твари, каковых никто из молодцев не пожелал бы встретить, вырастали с ними рядом. Мохнатые, рогатые, зубастые… Они не отряхивались от прелой листвы и не убирали из шерсти щепок. Да они и были единым целым с листвой, сучьями, деревьями, болотом, небом. Собаки, словно в издёвку, не нападали на нечисть, а припадали на передние лапы, виляли хвостами — играли! И не было им дела до того, что людей крутят живые ветви, что хозяева намертво врастают в землю кто руками, кто ногами, обращаясь деревьями. Вот прямо с ёлки прыгнул на голову одному из сыновей жреца лохматый комок. Молодец завертелся волчком, пытаясь сбросить, брат ринулся помогать, упали… А поднялись двумя серыми волками. Мал орудовал мечом направо и налево, нечистики отпрыгивали, но нападали вновь, а Боров…

Йага опустилась на землю, впившись когтями на лапах в позеленевшие кочки. Наклонила голову на бок, раздумывая.

Всего больше толстяк походил на раздувшегося утопленника — такой же бледный и кажется, что вот-вот лопнет.

— Поми-и-илуй! Госпожа! Пом-м-милуй!

Он отползал назад, но Йага преследовала. Когда Боров упёрся лопатками в забор, она наклонилась к нему.

— Помилуй, хозяйка! — По жирным щекам текли слёзы, нос пускал зелёные пузыри. — Ведаю, ты только выглядишь страшно! Неужто и в самом деле чудище? Помилуй!

— А ты? — спросила Йага.

Она накрыла его крылом и отстранилась. И вовсе не удивилась, когда нос Борова вздёрнулся и превратился в пятачок. Уши заострились, пальцы срослись, становясь копытами… Боров и есть боров. Кем бы ни прикидывался.

— Помилуй! Помилуй! Ты же не злая!

— Не злая, — согласилась Йага. — Справедливая.

Гончие почуяли добычу ещё прежде, чем Боров осознал случившееся. Псы, которых он сам обучал бросаться на зверя, накинулись на хозяина. Добыча!

Возле самой избы Мал Военежич боролся с лесным дедом. И унизительной была та борьба! Посадник орудовал мечом, словно тот был продолжением его тела, но как победишь существо, сотканное из всего сущего в лесу? Стоило разрубить один ствол, как дед сплетался из ветвей другого и тянул множество рук к воину.

Йага прошла мимо. Там, за калиткой, укрытый кровавым плащом, лежал проклятый.

Подле медвежьей туши лежало три молодца — дорого Рьян продавал каждую каплю руды. Но и сам не уцелел. Из правого бока торчало копьё, задняя лапа держалась на одной лишь шкуре, разорвано ухо. И тяжело, с бульканьем, вздымалась грудь. Вздымалась!

Йага села подле него, прижала к животу оскаленную пасть.

— Рьян! Ты только не умирай, пожалуйста!

Но не случалось ещё такого на белом свете, чтобы Хозяйка Тень выпустила кого-то из объятий. Не просто так.

— Я его не отдам! — сказала колдовка неведомо кому. — Не отдам, слышишь?!

На четвереньках поползла шарить по земле, ощупывать мягкую поросль. Наконец отыскала! Колдовской нож придавило тушей задранного мерина. Ведьма едва вытащила его. Тусклый, покрывшийся ржой, словно пролежал там не меньше года. Но ведьму личиной не обманешь, она-то чуяла магию Безлюдья, что таилась в железе. Но не поднять молодца! Не заставить перепрыгнуть через нож в последний раз, чтобы заживить раны!

Тогда Йага полоснула себя по загорелой коже. Хотела по груди, но будто кто-то под руку толкнул, и вышло, что вспорола бедро.

— Возьми меня в уплату, Хозяйка Тень! Отец, помоги!

Чёрная колдовская кровь хлынула на траву. Ведьма собирала её пригоршнями и вливала в открытые раны медведя — живая вода. Снова и снова резала она плоть, до самой кости добралась, в мясо искусав губы. Умоляла:

— Не бросай меня! Хоть ты не бросай!

И сжалилась Хозяйка Тень. А может испугалась? Бурая шерсть слезла клочьями, и с нею вместе исчезли раны. Рьян глядел на неё широко открытыми синими глазами. Что тут скажешь? Ухватил за разорванный ворот платья и притянул к себе — поцеловать.

И всего меньше колдовку беспокоило, что нога напрочь отнялась, словно и впрямь осталась в Тени. Лишь бы только Рьян не увидел, как закрывает она подолом изуродованное бедро.

Но не окончен бой. Не повержен главный и самый страшный враг. Мал всё так же стоял против лесного деда, и сдаться его не заставила бы никакая сила в мире.

Рьян с трудом сел и с ещё большим трудом встал. А уж как удалось заставить измученное тело идти, того вовсе не понял.

— Дед! — Даже крик тяжело дался северянину, что уж о большем говорить. Немало крови он пролил, и своей не меньше, чем чужой. — Отпусти его, дед.