Прошёл не год и не два, как Рьян пытался отвернуть сестру от преступной страсти. Добром просил, нарочно тискал при ней служанок, на месяцы покидал терем вместе с ненавистным Малом. Но любовь Злотки лишь крепла. И, как водится, довела до беды.
В доме Мала Рьян всё ж больше считался гостем, чем невольником. Его не шибко любили, но и не держали в кандалах. Северянин ходил, куда вздумается, и подавно никто не думал запирать его опочивальню на засов. А лучше б запирали, право слово! На тридцать три замка, да ещё и злого пса сажали рядом! Потому что однажды, когда весь терем уснул, Злотка пробралась в его опочивальню. Сложно ли спящего молодца приласкать? То-то и оно. Злотка приподняла рубашонку, села верхом и склонилась к его губам. Не разобравшись, где сон, где явь, Рьян сначала ответил, сжал бёдра, обернул девку на спину: мало ли, одна из служанок заглянула? И потом только увидал, кого целует.
Ох и орал он тогда! Последними словами обзывал девку, а та сидела в углу, растрёпанная, полуголая, и ногтями раздирала себе щёки. Когда же на крик сбежались люди, никто не посмел заподозрить невинную девицу. Другое дело северянин, рождённый от врага, злым ветром в Срединные земли принесённый… Словом, дальше у Рьяна стала не жизнь, а каторга.
Но этого мстительной девке показалось мало. Стать отца проявилась в ней. Глядела гордо, приказывала коротко, а уж как строга становилась… И всё устраивала так, чтоб северянину свет белый стал немил. А однажды велела привести его в свои покои. Да наказала, мол, если не пойдёт добром, тащите волоком. Так и случилось. Парни, что обыкновенно хранили вход в терем, хохоча, приволокли Рьяна и бросили к ногам посаженки. Та махнула, мол, оставьте нас. Сторожа-то были упреждены и оставлять Злотку с северной тварью не желали, но как тут ослушаешься? А когда они покинули покои, Злотка задвинула засов.
Рьян глядел на неё снизу-вверх. Разогнуться покамест не получалось: молодцы не упустили возможность поучить рыжего уму-разуму, ведь каждого из них он некогда обошёл, уединившись с любимой девицей.
Злотка встала пред ним и долго не отводила тяжёлого взгляда.
— Не могу, — сказала она.
— Чего не можешь?
— Отпустить тебя не могу, — признала она и потянула за тесёмки плаща.
Плащ оказался единственной одёжей, что скрывала её тело. Остались только браслеты, серьги да какая-то подвеска на груди. Посаженка сказала:
— Ты сделаешь меня своею. Немедля.
Рьян показал зубы.
— А если откажусь? Снасильничаешь?
Она и не подумала смеяться.
— Лучше согласись. Иначе худо станет. Обоим.
— Мне и нынче не весело.
Тогда только понял Рьян, что не из человеческого села посадник привёз дочь. В чёрных глазах тлело такое, чего у людей быть не может.
— Я колдовством заставлю тебя.
— Не заставишь. Твой же отец тебя на плаху отправит, он ведьм ой как не любит!
Ведьма опустилась перед ним на колени.
— Не бойся его. Он дозволит мне что угодно. Нам дозволит. — Сняла подвеску, оказавшуюся маленьким туеском, и надела на шею северянина. — Только стань моим. Стать моим и раздели со мной всё, что имею!
Девичья грудь высоко вздымалась при каждом вдохе, смоляные пряди стекали по плечам. Есть ли на свете хоть один молодец, что сумел бы отказаться?
Рьяну от наготы Злотки лишь стало дурно.
— Ты мне сестра названая. Неужто этого мало?
Она на миг опустила веки. Коснулась ладонью его щеки и ласково-ласково протянула:
— Я больше жизни люблю тебя, Рьян. Но ты моей любви не желаешь. Так будь ты проклят.
Щёку обожгло как раскалённым клеймом. Рьян заорал… нет, взревел! Взревел, как дикий зверь. А плечам стало тесно в кафтане. Сломались все кости в теле, вывернулась мясом наружу кожа, чёрная ярость затопила рассудок.
А потом была кровь. На полу, на стенах, на шерсти. Смешались в водоворот крики, грохот ломающегося засова, вой отца, потерявшего дочь.
Рьян не сумел бы спастись. Да и не захотел бы. Зверь — другое дело. Это он кинул их общее тело в окно, он упал на утоптанную землю двора и нёсся по улицам, распугивая горожан, тоже он. Рьян же проснулся лишь много времени спустя, в глухом лесу. Он лежал, свернувшись калачиком, под кучей листьев и ветвей, абсолютно нагой. Только на шее остался странный туесок, принадлежавший покойной сестре.
Рьян по привычке потянулся к подвесу на груди, но отдёрнул руку. Грамотка так и осталась у Борова, и уж не она ли привела Мала в Чернобор? Когда проклятый мыслил расплатиться ею с Зоркой за услугу, всего меньше его волновало, что слух о ведьме с разрешением на колдовство может дойти до посадника. Нынче же…
Он стиснул зубы. Нынче он костьми ляжет, но Военежича к Йаге не подпустит. И пусть уж лучше она до старости будет сидеть в чаще, но зато невредимая.
Когда расступились придавленные снегом ёлки, пропуская их во двор, уже совсем стемнело. И не с первого раза стучащая зубами девка сумела промолвить:
— Избушка, сделай милость…
Избушка томить не стала — поворотилась ещё прежде, чем колдовка договорила. А в дверях уже стояла, кутаясь в шерстяной платок, старая ведьма. Седые космы её развевались на ветру, очи горели жёлтым печным огнём, и впервые Рьян подумал, что не просто так старуха назвалась Йаге матерью. Всё ж таки лес и на её судьбу наложил колдовскую тень.
— Матушка!
— Живо в дом, — скомандовала карга. — Оба.
Впустила. И на том спасибо.
В избе от жара тяжко дышалось, заслонка печи едва не до красна раскалилась, но Зорка всё одно норовила плотнее запахнуть платок, а морщинистые ладони дрожали.
— С бедой явились, — сразу поняла она. — Сказывайте.
И ведь не укорила, не припомнила былых обид. Одно слово — мать! Наперво, невзгоды разгребём, а там разбираться станем.
Йага метнулась было к котелку в устье печи, но остановилась в нерешительности. Зорка же фыркнула:
— Ну что как неродная? Знаешь же, где что. Наливай вара, согреемся.
Травяное зелье и впрямь быстро вернуло силы. Рьян хоть сейчас готов был вскочить и бежать дальше. Собственно, он то и предложил:
— Убираться надо. Посадник едет в Чернобор. Не уймётся, пока ведьм не истребит!