Перстень с бриллиантом

— Успокойтесь, успокойтесь, пожалуйста... — Владимир положил ему на плечо крепкую ладонь. — Согласитесь, это вы писали?

Павел Николаевич вытащил из брюк не первой свежести платок, громко высморкался.

— Да, я писал. Был грех, — произнес он потухшим голосом. — Но я не убивал сына. Не у-би-вал!

— А вам пока никто этого и не ставит в вину.

— Тогда чего же вы хотите?

— Как эта бумажка могла оказаться в куртке убитого Сережи?

— Как? — Павел Николаевич с трудом проглотил подкативший к горлу ком. — Эту записку я оставил в дверях, когда приходил и мне не открыли.

— А когда вы приходили к бывшей жене?

— Четырнадцатого апреля. Как сейчас помню. На опохмелку денег не хватило. А мне даже дверь не открыли. Я и написал от злости записку. Знать бы, что так получится...

— В какое время вы там были?

— После обеда.

«Нет, не врет, — решил Тимофеев. — Надо обязательно узнать у Галины Ильиничны, кто первым вышел из дому — она или Сережа — после грозного визита отца... И кто первый увидел и подобрал эту злополучную бумажку...»

— Где вы были шестнадцатого апреля?

Павел Николаевич потупил взор.

— Четырнадцатого, после визита к Галке, я встретил дружков. Ну, раздавили пару пузырей. Стал возвращаться, а навстречу — «Луноход»... милицейская машина. Загребли в вытрезвитель. Выпустили только семнадцатого. Я же плотник... Помог там, в милиции, рамы отремонтировать. Вернулся в свою берлогу — а тут такая новость. Как обухом по голове... Лучше бы мне не жить.

Павел Николаевич схватился обеими руками за голову и беззвучно затрясся на табурете...

Справка из медвытрезвителя удостоверяла правдивость рассказа отца Сережи. Однако, как выяснилось, мать, Галина Ильинична, которая четырнадцатого первая вышла в коридор, когда удалились шаги Павла Николаевича, не обнаружила ни в дверях, ни на полу никакой записки.

— Ее просто не было, — удивилась она.

«Как же тогда записка попала в карман убитого, через кого?.. Неужели кому-то так было нужно?» — эти вопросы не давали Тимофееву покоя.

Вот она, ниточка. Может быть на сегодня — самая главная. Поцепче ухватиться за нее — и клубок раскрутится. Но для этого сначала надо его найти...

Утро нового дня началось с совещания. И, как всегда, первыми словами Ахунова были:

— Ну-с, так чего мы на сегодня имеем?

Тимофеев подробно рассказал о своем визите к Галине Ильиничне, о жизни Сережи, о его увлечениях и друзьях. Рассказал также о посещении отца мальчика, Павла Николаевича. Показал и справку из медвытрезвителя.

Марат Давлятович повертел ее и вздохнул:

— Я так и думал... — и, словно оправдываясь, добавил: — Лишняя проверка никогда не мешает.

Потом вопросительно посмотрел на Тимофеева.

— Так как же эта странная бумажка могла попасть в карман к убитому?...

— Думаю, подбросили. А вот кто... — и Тимофеев неопределенно повел плечами.

Версия о возможном наезде машины и о том, что недобросовестные водители, боясь праведного суда, попытались спрятать «концы в воду», тоже не подтвердилась. Проверял ее Ахунов.

Теперь нужно было встретиться и поговорить с близкими друзьями Сережи. Возможно, те что-нибудь слышали от убитого или видели.

— Здесь подход нужен осторожный, деликатный, — подчеркнул Ахунов, — чтобы не спугнуть ребят, если что-то знают. Действуй, Володя. А я тут сам тоже кое-что проверю...

Марат Давлятович взял ручку, сделал какую-то отметку в служебном блокноте и буднично пожелал:

— Везения...

«Хорошо бы», — подумал про себя Тимофеев, уходя.

Вот только везения, жаль, не намечалось...

...Владимир решил встретиться с ребятами прямо в школе — вызвать в учительскую по одному и расспросить. Идти к ним домой — значит привлечь внимание любопытных соседей, а заодно дать родителям обоих мальчиков повод для волнений — скорее всего, беспочвенных.

Когда Тимофеев пришел в школу, начался второй урок. Первым пригласили в учительскую Рому Князева. Князев вошел в учительскую развязно, уверенно и ни капли не удивился, что его здесь ждет милиционер, пусть и в гражданском. Будто все эти дни ждал прихода Тимофеева.

Владимир быстрым оценивающим взглядом окинул долговязого подростка, его круглое лицо в точечках-прыщах, стрижку под «панка». Отметил странно настороженный взгляд, диссонирующий с подчеркнуто уверенной манерой держаться.

— Давно ты дружишь с Сережей? — начал он.

— С первого класса, — печально ответил Князев и еще печальнее вздохнул. — Лучший кореш был — и в школе, и дома.

— Неужели никогда не ссорились?

— А что делить-то? — обреченно хмыкнул Князев. — К тому же Сережа был какой-то... — он замялся, пытаясь найти нужное слово.

— Какой?..

— Ну, чокнутый, что ли...

— Чокнутый?.. — удивился Тимофеев. — А в чем это проявлялось?

— Витал в мыслях постоянно в космосе, в каких-то иных мирах.

— А что, это плохо?

— Чего уж там хорошего! Глупо беспочвенно мечтать — надо наслаждаться этой жизнью...

— А ты-то в чем видишь это самое наслаждение?

— Ну, видики, кафе, девочки... Да мало ли еще...

— Хорошо... Когда же ты последний раз виделся с Сережей?

— Шестнадцатого апреля. В школе.

— Он ничего не говорил тебе или другим ребятам о каких-нибудь неприятностях? Ну, может, о том, что кто-нибудь грозит ему?..

— Не-е, такого точно не было.

— А были у Сережи враги? Не обязательно здесь. В другой школе, например, на улице, по соседству?..

— Что вы! Откуда у Серого враги? Такие комара не обидят... — Рома запнулся, задумался о чем-то, потом тихо добавил: — Ах, да! Вспомнил. Неприятности у него были. Постоянные. С отцом-бухариком. Тот, как напьется, сразу же грозит: «Убью, убью!»

— Ладно. А куда вы пошли шестнадцатого после школы?

— Как куда? — передернул плечами Князев. — Сережа — прямиком домой, а мы с Дамиром Зауровым — на тренировку...

— На какую еще тренировку?

— Понимаете ли, я и Дамир занимаемся дважды в неделю — в среду и в пятницу — на стадионе «Старт» в секции дзюдо.

— Так, так, — Владимир задумчиво постучал кончиками пальцев по столу.

Князев сделал удивленное лицо.

— Вы что, не верите? Можете спросить у тренера Натана Владимировича. Его все знают...

— Верю, верю... Все, спасибо. Ты свободен.

Князев, насвистывая, нарочито независимой походкой вышел из учительской, а Тимофеев еще раз отметил про себя: да, есть в этом развязном парне какое-то холодное равнодушие к жизни и смерти своего еще недавнего друга, которое этот наглый Ромочка тщательно старается скрыть... «Боже мой! — подумал он. — Неужели бездушие к окружающим стало нормой бытия? И что же это за жизнь, которая нас сделала такими?.. Ну, нет, врешь, Князев! Вре-ешь!» — он упрямо мотнул головой. И вспомнился Тимофееву уже давний, все реже приходящий в сны бой под Кандагаром. Короткий, как вспышка сигнальной ракеты, и яростный... Пусть эта война во многом была непонятной, ненужной. Но на войне, как на войне, была дружба, скрепленная любовью и преданностью, братством и оружием, землячеством, по большому счету — Родиной, оставленной, как они все выражались, там — за речкой... Помнится, когда они в этом бою отступали к своим, Тимофеев, отстреливаясь, на бегу чуть не споткнулся о чьи-то сапоги. Торчали они как-то неестественно, перекореженно из-под бэтээра. Володя стремительно нырнул под бэтээр и увидел там лучшего своего друга — Леху Сараджева. Тот лежал на боку и хрипел.

— Леха, вставай, вставай! — затормошил его Тимофеев. — Наши отступают.... Быстрее...

— Володька, мне, кажись, каюк, — с трудом прохрипел Леха и застонал. — Ты иди, иди... а я здесь... — говорить дальше сил у Сараджева не было.

Тимофеев не стал тратить лишних слов, вытащил друга из-под машины и, взвалив на себя, уже не отстреливаясь, побежал к своим, думая лишь о том, как побыстрей доставить друга в санчасть. И доставил — мертвого, слишком тяжелы были ранения Сараджева.