Страница 44 из 62
Как-то в субботу, в сильный мартовский гололед, мы спешили с Корнелией в магазин. Через полчаса мне предстояло читать лекцию на юридических курсах, а хозяйке, которая готовила нам обеды, вдруг понадобилось кое-что из продуктов, и она побоялась выйти на скользкую улицу сама. Решили, что Корнелия проводит меня в магазин, а потом отнесет продукты домой.
Ходить в магазины сама Корнелия еще не решалась. Продавцы плохо понимали ее, порой отпускали ей не то, что нужно, а она стеснялась поправить их.
В общем, в тот день мы шли в магазин. И спешили. Почти бежали. Потому что опаздывать на курсы я не мог.
Когда мы перебегали поперечную улицу, вдруг занесло юзом грузовую машину, которая сворачивала за угол впереди нас. Описывая широкий полукруг по обледеневшей мостовой, кузов машины двигался прямо на нас, а мы, разбежавшись, уже не могли ни остановиться, ни отбежать, ни отскочить в сторону.
Я бывал в подобных переплетах и знал, что какая-то жертва неизбежна. Лучше – меньшая.
Поэтому я быстро выставил вперед левую руку, зная, что машина может сломать ее, но зато это спасет нас обоих.
Толчок был сильным. Но я успел передать его Корнелии, которая была справа. Она отлетела в сугроб возле тротуара. Я упал под машину, и ее колеса пронесло в нескольких сантиметрах от моих ног.
В общем, ничего страшного не произошло. Я поднялся, поднял Корнелию, ощупал левую руку.
Она сильно болела, но была цела. По крайней мере, все движения были свободны.
Мы с Корнелией отряхнули друг друга и побежали дальше. Нам некогда. И потом, как мы и собирались, мы купили продуктов, и Корнелия понесла их домой.
В эти немногие минуты мы ничего не сказали друг другу.
Когда вечером я пришел домой, я сразу заметил, что Корнелия – какая-то необычная. Она была возбуждена, и это возбуждение чувствовалось в каждом ее движении, в каждом жесте, в каждом слове. Она весь вечер не отходила от меня, заставила меня бросить все дела и слушать итальянские пластинки. Она старалась прикоснуться к моей руке своею и даже два раза как бы невзначай погладила мои волосы.
Такого с ней раньше не бывало. Но я еще боялся верить этой перемене, боялся радоваться.
Вдруг завтра утром все это исчезнет так же неожиданно, как и появилось?
Но я боялся зря…
Ночью Корнелия сама пришла в мою комнату.
И разбудила меня. И сказала, что она все решила, что она остается, потому что не может без меня.
…Лишь потом, через много дней, когда мы стали потихоньку приходить в себя от первой, оглушающей волны счастья, Корнелия объяснила мне, что уличный эпизод ей на многое открыл глаза. Она поняла, что не сможет жить без меня и вообще без современных людей нашей земли, которые стали ей близки и понятны за эти месяцы.
Она сама вспомнила о том, что ей надо написать заявление.
Она сама пошла потом за паспортом.
Ей выдали обыкновенный советский паспорт. Там был указан вполне обычный год рождения – 1941-й. Там была указана вполне современная национальность – итальянка. И там была написана совершенно русская фамилия – Сергеева.
Это моя фамилия. Это я Сергеев. Мы решили, чтобы Корнелия сразу выписывала паспорт на эту фамилию. Все равно из паспортного стола мы сразу пошли в ЗАГС. А зачем менять только что полученный паспорт?
В тот день Корнелия сказала мне: – Я должна сообщить обо всем Гао. Он ждет ответа.
– Нам можно будет услышать его? – спросил я. – Мне и Виктору. Витька ведь давно ждет твоего разговора с Гао…
Корнелия задумалась. Потом тихо сказала:
– Хорошо. Вы увидите его. И вы и Вера. Она ведь тоже ждет этого разговора… Только он не должен видеть вас. Мне кажется, ему это будет больно…
И вот мы с Витькой и Верой сидим в комнате Корнелии, и она вынимает из тумбочки блестящий белый ящичек и слегка поворачивает его ручку. Блестящая белая пленка бесшумно сползает с ящичка.
Под пленкой он такой же белый и блестящий.
Только теперь ясно видна полоска, разделяющая его на две половины.
Корнелия легко снимает одну половину и ставит ее на тумбочку блестящей поверхностью к себе.
Тонкий, едва заметный провод тянется от этой половины к другой половине ящичка. Эту другую половину Корнелия ставит на стул и сама садится на другой стул, рядом, так что блестящий экран на тумбочке находится прямо против нее.
Я не инженер, но даже я хорошо понимаю, что на тумбочке стоит экран.
Корнелия усаживает меня, Витьку и Веру на тахту.
– Сидите сбоку, – говорит она. – И молчите. Иначе Гао заметит вас.
– Может, ты все-таки позовешь его на Землю? – снова предлагаю я. – Наш народ встретил бы его как героя.
– Я попытаюсь, – отвечает она. – Но я знаю, что это бесполезно. Гао не нужны почести. Он не ценит их. Если он прилетит – он прилетит сам. Уговорить его невозможно. Но я скажу ему, что попала в гостеприимную и справедливую страну.
Корнелия вынимает из ящичка четыре плоских белых уголка, чем-то похожих на игрушечные детские пистолеты, и откладывает их в сторону.
– Что это? – спрашивает Вера и показывает глазами на уголки.
– Усыпляющие лучи, – говорит Корнелия. – Это очень сильное и доброе оружие.
Потом она нажимает крошечные кнопки, слышится легкий треск, и экран на тумбочке начинает светиться.
– Теперь молчите, – Корнелия грозит нам пальцем. – И не двигайтесь.
Мы молчим и не двигаемся. Мы сидим так пять минут, десять, пятнадцать. Мы ждем. И Корнелия ждет и глядит на экран, который по-прежнему продолжает бесшумно светиться.
Где-то в космосе мчатся в эти минуты волны, ищут корабль, возвращаются обратно.
Наконец, в центре экрана появляется расплывчатое темное пятно. Оно густеет, растет, заполняет собой весь экран, и мы видим вначале большие, продолговатые темные глаза, потом совершенно ровный, без горбинки, нос, большие губы, морщины на лбу.
Мужественное лицо человека как бы висит в воздухе над тумбочкой. Оно не плоское, как в кино. Оно не привязано к экрану.
Оно незаметно выходит из него, как горельеф. Мы видим это лицо почти в профиль. Оно не глядит на нас.
Оно глядит на Корнелию. Оно медленно улыбается, это лицо. И Корнелия улыбается ему в ответ.
– Ave, Cornelia! – медленно, тяжело произносят толстые губы.
– О-оу, Гао! – протяжно говорит Корнелия.
Я понимаю, как они приветствуют друг друга.
Гао приветствует Корнелию на латыни, а она его – на его родном языке. Мы ведь делаем то же самое, когда хотим проявить свое уважение к иностранцу. Как все-таки одинаковы люди, даже выросшие на разных планетах, если, конечно, они вообще люди!..
Гао задает вопрос, и Корнелия отвечает – долго, и горячо, и смущенно. Она даже краснеет под конец своей тирады, и я догадываюсь, что она сказала Гао самое тяжелое для него – то, что она стала моей женой.
Потом говорит Гао – тоже долго, но спокойно, медленно, как бы советуя что-то. Иногда он слегка улыбается. У него понимающая и все прощающая улыбка мудрого человека.
Он нравится мне, этот Гао! Он мне очень нравится!
Он говорит с Корнелией долго. Минут сорок мы сидим на тахте, боясь шелохнуться. Мы ничего не понимаем в этом разговоре. Мы слышим только длинные, протяжные фразы, в которых почти нет звуков шипящих и больше гласных звуков, чем согласных.
Наконец, они прощаются. Я вижу это по их взглядам, по их улыбкам.
И вот уже лицо Гао уходит в экран и расплывается, и темное пятно убегает к середине экрана, а затем исчезает. Легкий треск под пальцами Корнелии – и экран снова белый и гладкий.
– Что он сказал тебе? – спрашивает Корнелию Витька.
– Он желал мне счастья, – отвечает Корнелия. – Он советовал мне быть терпеливой в общении с людьми.
– А где он сейчас? – спрашиваю я.
– Его корабль сейчас движется вокруг соседней планеты. Вы называете ее по имени римской богини – Венерой. Товарищи Гао спускаются на шарах и обследуют эту землю. Он говорит, что там еще нет людей и очень жарко. Но один материк возле южного полюса вполне пригоден для жизни. Там много воды и чистый воздух, богатый кислородом. Видимо, открыватели звезд спустятся туда и там останутся. Они могли бы спуститься давно, но ждали моего решения. Потому что теперь они долго не смогут поднять корабль в небо. Им нужно будет много лет работать, чтобы снова сделать это. А лететь на маленьком шаре очень долго.