В прощальном письме пятнадцать запятых

— Можно тебя?

Он, тут же кивнув, обвил её ладонь своей и, оставив одноклассников позади, отправился следом за подругой в раздевалку.

— Что ты хочешь? — спросил он, улыбаясь.

— У меня есть для тебя подарок, — выдавила Арьяна дрожащим голосом, стараясь не первый раз открыть замок от своей сумки.

Пальцы судорожно тряслись и казалось, что каждый крошечный нерв на них сейчас плясал макарену, борясь с диким страхом говорить прощальные слова. Не так трудно расставаться с кабинетами, чуток труднее прощаться с преподавателями, но ничего из этого рядом не стояло с тем, чтобы прощаться с ним.

Чтобы расставаться с частью самого себя.

— Могла бы предупредить, я бы тоже что-то подарил, — усмехнулся он, взяв рюкзак за ручку и помогая подруге его открыть.

Наконец-то, молния поддалась, и, заботливо схватившись пальчиками за толстенный конверт, она вытащила огромный подарок.

— Твои конспекты по русскому за все семь лет? — пошутил Герман, видя толщину данного конверта.

— Скорее, это конспекты нашей дружбы, — мягко молвила девушка, стараясь натянуть на свои тёмненькие щёчки улыбку. — Это подарок в честь конца.

Она протянула свой сборник историй, не отводя от него взгляда, боясь поднимать глаза наверх. Почему-то ей мерещилось, что, подними она зрачки, то отбросит идею о завершении прочь. Не сможет его отпустить, и потому она пригвоздила их к полу, вплоть до момента, пока ладони английского мальчишки не потянулись и не приняли скромный дар.

— Теперь понятно, почему у тебя так плохо с школьными предметами, — продолжил выдавать шуточки блондинчик. — Потому что ты все силы тратила на это?

— Odio, — тут же машинально выдала Арьяна, ударив товарища рукой по локтю.

— And i love you.

— Я тоже тебя люблю, — тут же сказала она, и, не дожидаясь какой-либо реакции от друга, добавила. — Скажу хоть раз вслух, чтобы знал.

Пара голубых глаз поднялась, глядя на её острые квадратные черты и черные завораживающие зрачки, и засияли каким-то печальным блеском. Будто они всё знали.

И, в действительности, всё знали. Как всегда, тело ведало больше. Оно знало, что они прощаются.

— Давай «спорим»? — тут же предложил Герман, переложив подарок к себе в портфель.

— Последнее?

— Первое за этот год, — поправил её лучший друг и улыбнулся. — Спорим, что сейчас мы поцелуемся?

— С чего это? — захохотав, спросила собеседница.

— Потому что это — лучший момент для этого, — ответил он, улыбнувшись сильнее только лишь на правую щёчку.

Взглянув в начале на его глаза и прикусывая губы, Арьяна обдумывала столь интересное предложение, а потом медленно поглядев на любимый-ненавистный куриный петушок, тут же поняла, что нужно делать. Сделав один шаг ближе, она встала вплотную к нему, и, уткнувшись в грудь, вместо того, чтобы приподняться и приблизиться устами к его губам, она взяла нежно его ладонь и, поглаживая её большими пальчиками, поднесла её к лицу.

Лишь когда он, усмехнувшись, всё понял и сжал кулак, девушка медленно поцеловала костяшки его ладони и тихо выдала:

— Так?

Весь этот год они играли на воспоминаниях друг друга, словно на каком-то пианино, где каждый из них сидел в разных концах инструмента, играя там то, что попросту ненавидел их партнёр, лишь изредка нажимая на клавиши, удовлетворяющие их обоих. Только сегодня они подошли вплотную к середине и играли одну совместную мелодию четырьмя руками.

— Лучше некуда, — прошептал он в ответ, когда его лучшая подруга заботливо опустила руку вниз.

Но, конечно же, ему этого мало. Пять лет ожидания для того, чтобы узнать, что та, кого он любил до сумасшествия, тоже любит его в ответ и теперь получить лишь такой поцелуй заставляло его сильно обижаться на саму жизнь.

А вот обижаться на Арьяну он попросту не в состоянии.

Поэтому, борясь со своими безумными желаниями, бурлящими и сжигающими его с того самого момента, как он выяснил правду о чувствах подружки, он лишь тонко приобнял её за талию, притянул к себе и крепко поцеловал своими горячими губами её черные волнистые любимые волосы.

Покорённое в его плоти сумасшествие он считал истинной победой, ибо держаться от неё далече, точно зная, что шанс есть, что он имеется, что надежды не напрасны, оказывалось катастрофически тяжело. Губам хотелось припечататься не к вискам, а хотя бы к уголку рта или щеке, тем более, что они оба этого сильно желали. Он видел в каждом её движении, что она тоже подобного хочет, но сильно держит себя ради блага, а он, уважая её решение, позволял ей держаться.

И, пусть сия секунда и стала просто восхитительна, полна тепла и счастья, в мыслях Арьяны вертелось лишь одно: «Это конец.»

— Сделаем последнее фото? — с трудом произнесла она, сдерживая бегущие в глаза слезы.

— Of course, — тут же согласился Герман, достав свой телефон.

Он настроил его на режим селфи и, конечно же, сделав парочку нормальных фото, они сделали их извечную фотографию с двумя факами, а потом и ещё несколько дурашливых снимков. В очередную вспышку, Арьяна поглядела просто в камеру и улыбнулась во все свои зубы, осознавая, что её больше это не пугает.

Камеру она более не страшилась, и это точно стало точкой.

— Ну, всё, — она взяла в руки портфель и ещё раз повернулась к другу. — Пока.

— Так рано уходишь? — удивлённо спросил ведущий, актёр и спортсмен.

— Дела, — дрожащим голосом соврала она и поплелась медленно к выходу, не заметив того, как в руках сжимает добрую знакомую ладонь.

Ту самую, которая плотно держала её и не давала упасть пять лет её жизни. Пятнадцать запятых.

Доведя её до входа в школу, мальчишка в очередной раз сжал её в объятиях, а после, отпустил, помахав на прощание рукой. Когда Арьяна добралась до дома, она представляла, что будет разрываться от боли и слез, но ничего в душе не имелось. И даже кола и Кириешки, купленные по пути, не вызывали в ней никаких печальных эмоций.

Этот день прошёл совсем не так, как она ожидала, но он однозначно стал лучше. Ныне ей не было больно. На душе не бушевал ураган, не прекращающийся весь этот адский ужасный год. Он попросту улёгся, а внутри, где-то там, на сердце, воцарилось спокойствие.

Всё тихо. Она счастлива.

Это точка.

***

Наконец, все письма оказались сложенными подле него на столе. Каждое слово на них и каждая маленькая запятая учтены и приняты, а девушка, написавшая их, ещё не знала, но уже догадывалась, что всё закончилось.

В начале Герман грустил, потом смеялся, немного всплакнул и ему было глубоко наплевать, что мужчины этого делать не должны. Он стыдился поступков, не просто считавшимися плохими, а действительно что-то ломавшими и разрушавшими, и, в то же время, его охватывала гордость за те дела, за которые меж строк, его самая лучшая подруга на свете похвалила.

Отчего то первая мысль, возникшая в его голове после окончания, это: «О боже, как же долго она это писала!». Но, насколько бы сюрреалистично и печально, практически нереально это не было, последовавшее за ним словом стало тихое, почти беззвучное: «Пока».

Пятнадцать запятых, что они прожили вместе уместились здесь, и пусть читались лишь с одной стороны, что вызывало волну несогласия с другой, они действительно всё завершали.

Он любил её сильно и слишком много. Настолько долго и мучительно, что страдания по ней стали столь же извечным делом, как и обычный стакан воды по утрам, а мысли в какой-то момент вообще перестали считаться больными. Может, там не хранилось мгновений, когда он, пялясь на сумасшедшую неостановимую девчонку, ютил внутри что-то в роде: «как же я её люблю», — но зато там часто пролетал вопрос о том, что бы подумала и сделала она.