Страница 25 из 65
Кошки скреблись на моей душе, жалобно мурча. Эти животные, которые жили внутри меня, очень долгое время сами пытались понять, что же конкретно тогда меня настолько сильно тронуло, что с момента высказывания тех слов, у меня возникло чувство, словно на сердце гигантская царапина. Эту рану требовалось зашивать, но пока ты не поймёшь причину её появления, и чем именно её лечить, тебе будет попросту нельзя с ней что-то делать. Именно поэтому я думала, и думала, но так ни к чему не пришла. И, лишь глянув на секунду в твои голубые глаза, решение будто само явилось ко мне.
— Зато ты яркая и странная, — заявил ты, заправив пряди из своего хохолка назад. — На фоне всех девчонок нашего класса тебя легко приметить с твоим взрывным и непонятным характером. Обожаю его! — радостно смеясь, продолжил ты.
Я почувствовала, как ты медленно подвигаешься поближе ко мне, мягко касаешься моего подбородка и поворачиваешь меня к себе.
— Ты странная, — продолжил ты, глядя в мои глаза.
Они, увы, не как голубое небо, а скорее напоминали темноту квадрата Малевича, но, кажется, тебе нравилось и это.
— Ты даже учишь португальский, в то время, как все болтают на английском. И хороша в спорте, хотя девушки его не особо любят. И даже собираешься быстро, — после этих слов ты указал на свой телефон, напоминая мне мою сегодняшнюю пробежку до тебя.
Услышав столь приятные слова от тебя в мою сторону, я неловко усмехнулась. Еле слышно прошептав «спасибо», я опустила твою руку с моего подбородка вниз, связала твою и мою ладонь в кулачок и, притянув его к губам, мягко поцеловала.
Судя по всему, ты не ожидал такого, поэтому приподнял удивлённо брови, всё ещё, радостно улыбаясь, а я тут же мгновенно той же самой рукой, что находилась в узелке с твоей, состроила фак. Твои пальчики сделали в ответ то же самое.
Послушался хохот, и лишь тогда мы опустили ладони, по-прежнему не разнимая кулак.
Немного посидев, я вдруг резко осознала, что хочу кое-что тебе рассказать.
— Португальский я учу из-за папы, — кротко промолвила я. — Он искренне обожал эту страну и её язык. На полках в шкафах было много книг про неё, а на его столе, том старом и изношенном, что стоит в правом углу зала, располагался небольшой флаг на пластиковой палочке.
Каждое слово мне приходилось из себя выдавливать. Это похоже на уборку, когда тебе нужно выкидывать любимые вещи, и ты знаешь, что они тебе не нужны, что они малы и слишком изношены. Но с ними столько воспоминаний, что жалко от них избавляться.
Подобное сопровождалось явной тянущей болью в области сердца, но ты, к моему счастью, лишь пристально на меня смотрел и внимательно слушал.
— Когда мне исполнилось четыре у меня появилась моя первая тетрадочка с португальскими словами. Мне кажется, что я даже писать училась на этом языке, а не на русском, — сдавленный смешок. — Поэтому я не знаю английский, ибо с детства занималась именно португальским.
— Не хотела учить другой? — спросил ты, неловко поглядывая на меня.
Конечно же, ты не знал, что делать с внезапно вывалившейся на тебя информацией.
— Я сама была влюблена в него, — гордо воскликнула я. — Окончательно и бесповоротно, — но немного подумав, я добавила. — А, может, это лишь папины чувства, которые он мне привил, — запутавшись в собственных эмоциях, я закончила эти размышления. — Не знаю.
Мне было очень тяжело об этом рассказывать. Но, стоило мне только тревожно вздохнуть, как я сразу же почувствовала, как твоя рука начала крепче сжимать пальцы в нашем кулачке.
— В любом случае, я его учила с трепетом, — продолжила я, чувствуя твою поддержку через это прикосновение. — Мой отец гордился этим. У меня даже справка была в школу в первом классе, чтобы я не ходила на уроки английского, ибо занимаюсь изучением португальского. Уж, не знаю, откуда эта справка, но она действенна.
— Извини за вопрос, но, ты никогда не говорила, почему ушёл ваш отец, — стесняясь, попытался узнать ты. — Лишь гордо произносила, что твоя мать-одиночка и что ты рада, что его рядом нет.
— Он ушёл от нас, — пред о мной всплывал одна за одной картины о том, как отец собирает вещи и уезжает. — Меня ничего не бесит сильнее, чем осознание, что он ушёл, не потому что устал от семьи, не потому что нашёл другую женщину, — целует напоследок желает всего лучшего и уходит. — Нет. Просто его по работе позвали в другую страну, и он решил, что это важнее, чем мы и всё, что было в его жизни. Просто, он показал мне, Кире и маме моя фирменный знак и ускакал в закат. Эгоист.
Вот, он уходит, потому что ему не важно наше благополучие, ибо там обещают его волшебное безупречное надуманное счастье. Потому что там обещают его счастье, и оно, о увы, стоило куда дороже, нежели наше.
— В какую страну его позвали? — также держа меня за руку, спросил ты.
Мне даже самой показалось, что ответ звучит, как конец какого-то сценического номера, но никак не драматической истории, взятой за основу жизни.
— Хах, — засмеялась я, повернувшись в твою сторону и вновь наладив с тобой зрительный контакт. — Догадайся.
Молчание повисло, но и тебе имелось, что мне рассказать.
— Иногда мне кажется, что я и мои занятия — это единственная деталь, которая до сих пор держит моих родителей вместе, — заявил ты шёпотом, словно страшась, что стены и фото слышат наши разговоры и смогут донести до семьи твой страх. — Они мало болтают. Они словно устали друг от друга, или от этой жизни… Не знаю.
Так странно. Сейчас мне кажется, что это странно. Тогда нам было… Сколько? 14? 15? Мы являлись маленькими глупцами. Я до сих пор помню, как после этого диалога мы отправились вместе в ветеринарную клинику, громко распевая на всю улицу заставку из Губки Боба и придумывая именно твоему песелю из различных мультиков. (Как же хорошо, что в конечном итоге, он просто Мик. А то имя Скидвард ему очень не подходило).
И, только подумай, за час до этого мы сидели в той гостиной и болтали о том, что лежало у нас в глубине души, в самых потёмках, о чём мы никому старались не говорить и о чём старались никогда не думать. Пытались найти объяснение действиям взрослым, возможно, как-то их оправдать или наоборот в чём-то обвинить… Но, нам было по 15, мы не видели жизни. Так говорят нам родители.
И, знаешь, сейчас я понимаю, что, возможно, мы действительно не видели жизни. Мы ещё не искали работу, не жили в другом городе, не искали себе пару на всю жизнь. Нам придётся справляться с этим сейчас. Но наши мысли, наши рассуждения, будто оказались старше и мудрее нас. Они оправдывали любимых нам людей не потому, что они были любимы, а потому, что это — люди со своими желаниями и мыслями.
Да, нам больно, нам неприятно от того, что они делали, но мы осознавали, что они этой боли, нашей боли, не знали. Они жили, как считали нужным и как сами хотели. Их нельзя за это винить или ругать. Меня до сих пор удивляет то, что те мелкие дети это понимали…
А что сейчас?
— Иногда кажется, — говорил ты, — Что их действительно радуют лишь многочисленные медали, и, будто только мои мероприятия и соревнования их и связывают. Они не разведутся, — сказал ты, больше для себя, чем для меня. Я положила свободную руку к тебе на плечо. — Такие люди редко разводятся, но мне кажется, что я на канате. И он тонкий, и хрупкий, и в любой момент… Бах! — воскликнул ты, поглаживая мой большой пальчик в нашем кулачке. — И рухнет. Моя уверенность… Она в крови. Идёт по венам. Вроде как, должна, — грустно вымолвил ты, продолжая глядеть в пол и балаболить то, что точило тебя, как нож. — Но у меня искреннее чувство полного непонимания… Может, я её просто играю.
— Но это не так, — вымолвила я, легонько подняв свободной рукой твоё личико вверх за подбородок, точно, как поступал всегда ты. — Ты сильный, я знаю.