Гоголь. Мертвая душа

Вот куда завели мысли Гоголя, и так он ими увлекся, что не услышал стука в дверь и был захвачен врасплох стремительно вошедшим Пушкиным.

– Что в темноте сидишь, как сыч? – громко спросил он. – Эй, как тебя? Ефим? Ефрем? Неси, Ефрем, свечи и стаканы помой как следует. И скатерть, скатерть смени! Живо!

Слуга, явившийся с ним, принялся ловко выкладывать из корзины всякие яства, а посреди стола водрузил три темные бутылки вина.

– Я гляжу, мой друг любезный, ты совсем плох, – констатировал Пушкин, когда они остались вдвоем. – С лица спал, глаза заплыли. – Он укоризненно покачал головой, разглядывая Гоголя. – Что за меланхолия такая? Стоит ли из-за юбок убиваться? Ими весь Петербург полон. Найдем тебе другие,

– Не нужны мне другие, – сказал Гоголь, вяло жуя что-то, подсунутое ему другом. – Я уехать решил. Не для меня столица.

– Зато мы для нее. Выпьем! За нас, мой друг. За Братство наше! За будущие свершения!

Они выцедили вино, заедая сладостями, наполняли стаканы еще и еще. На душе у Гоголя потеплело, мир больше не виделся таким мрачным. Однако же он отдавал себе отчет, что ночью страхи повторятся с новой силой; И, не в состоянии более сдерживаться, выложил товарищу все, что приключилось с ним после памятного визита Гуро.

– Как думаешь, Александр Сергеевич, – спросил он, закончив, – сколько продлится это проклятие? Я долго не выдержу. У меня ум за разум заходит от этих видений. Боюсь, доконают они меня.

– Н-да, – пробормотал Пушкин. – Не дай мне Бог сойти с ума, уж лучше посох да сума. Но ты рано сдался, Николай Васильевич. Не забывай, что ты не один. Братство за тобой. Горой стоит.

– Где оно, Братство? – горько воскликнул Гоголь. – Все про меня забыли.

– Врешь, дружище! Не оставим тебя. Ни в этой жизни, ни в иной.

– А что, есть какая-то жизнь иная?

Пушкин усмехнулся с чувством превосходства, которое человек просвещенный непременно испытывает, когда растолковывает несведущему то, что для одного является азами, а для второго звучит как откровение.

– Не сомневайся. Есть жизнь открытая, всем явленная, про которую Исторические очерки пишут и мемуары. А есть жизнь другая, скрытая, не каждому доступная. Вот ею-то мы с тобой и живем. Как у нас аукнется, так у них отзовется. Понял?

– Нет, – честно признался Гоголь.

– Вот и хорошо, что не понял, – рассудил Пушкин. – Не стоит тебе сейчас голову ломать об сложные материи. Достаточно, чтобы ты знал: Братство уже принимает меры. Дай срок, и колдовство Гуро будет развеяно. Правда, такие вещи не в один день делаются. Нужно тебе на время уехать, Николай Васильевич.

– Я и собираюсь, Александр Сергеевич. На родину подамся, в Миргород. Говорят, родные стены лечат.

– Мы для тебя другой путь определили.

– Какой же?

– Начну издалека, – заговорил Пушкин, разглядывая огонь свечи сквозь красное вино в стакане. – Должно быть, ты слыхал, что лет десять или одиннадцать назад меня в южную ссылку определили. Я по молодости лет на самодержца накинулся. «Тебя, твой трон я ненавижу, твою погибель, смерть детей с жестокой радостию вижу, самовластительный злодей!» Что-то в таком духе, сейчас точно уж не припомню. Аракчеев, конечно, взбеленился. «А заключить горлопана в Петропавловскую крепость или забрить в солдаты навечно! Да выпороть прилюдно, чтобы впредь неповадно было распускать язык и перо!» На розги и солдатские сапоги я не согласился. Я решил тогда в творения свои столько дерзости вкладывать, чтобы уж сразу в Сибирь. Жуковский, Вяземский, Чаадаев – все они на мою защиту поднялись. Привели меня к Карамзину, который в ту пору был советником государя. Я ему понравился, он пообещал замолвить слово, чтобы к эпиграммам моим отнеслись снисходительно, мол, что с юнца неразумного возьмешь. А под конец спрашивает Карамзин: обещаю ли я исправиться? Я подумал и говорю: «Обещаю». Все вздохнули с облегчением. И тут я брякнул: «На два года!» Супруга Карамзина, Катерина Андреевна, меня выручила. Засмеялась и молвила: «Как точен этот Пушкин! Хорошо хоть на два». Тут все покатились от смеха, и вместо каземата отправился я в Крым, а потом в Кишинев. Попал я туда стриженный наголо, в татарской тюбетейке, и вот тут-то началось главное, о чем я собираюсь тебе поведать, мой любезный друг...

Гоголь встрепенулся, прогоняя нахлынувшую сонливость. Он почувствовал, что сейчас услышит нечто важное, то, что окажет влияние на всю его дальнейшую жизнь.

– Я весь внимание, Александр Сергеевич, – поторопил он.

Однако Пушкин, будучи рассказчиком искушенным, к сути приступать не спешил, вначале поводил слушателя, как карася на крючке, завладевая его вниманием. Обмолвился о своих кишинёвских встречах с Пестелем, о слежке, которая за ним велась в Бессарабии, о своих романах с южными красавицами. И только когда Гоголь совсем уж истомился, забыв о вине и закусках, понизил голос, давая понять, что сейчас будет раскрыта невероятная тайна.

Попал он как-то в небольшой город Бендеры. Скучный городок, казалось бы, ничем не примечательный. Но это только при поверхностном взгляде. А на самом деле у Бендер имелся свой секрет. В городишке этом с момента присоединения его к Российской империи никто, кроме военных, не умирал.

– Совсем? – изумился Гоголь.

– Ну, почти что, – усмехнулся Пушкин улыбкой, которая не осветила его лицо, а как раз наоборот, затемнила, точно тень на него упала.

По его словам, год за годом в Бессарабию бежало множество крестьян, бунтовщиков и преступников из центральных губерний России. Полиция, конечно, пыталась ловить их, да только безуспешно. Исчезали они. Вот только что он был, беглый каторжник, а потом словно бы под землю провалился.

Помучив еще немного Гоголя неизвестностью, Пушкин выдал разгадку. Беглецов оттого не получалось изловить, что они брали себе имена умерших. Преставился какой-нибудь Иван Иванович Иванов, ан нет – живет себе в новом обличье. Смерть его не регистрировалась, в метриках он продолжал здравствовать как ни в чем не бывало. И так в десятках случав, в сотнях.

– Эти фокусы за деньги проделывались? – догадался Гоголь.

– Конечно, – подтвердил Пушкин. – Они и теперь продолжаются. Торговля мертвыми душами приняла поистине грандиозные масштабы. Необходимо выяснить, кто этим заправляет, и раскрыть заговор, чтобы оградить себя и близких, а заодно сослужить службу Братству.

– Какое же это имеет к нам отношение?

– Самое прямое, Николай Васильевич. Если мы найдем паука, сплетшего эту сеть, то Жуковский отправится с докладом прямо к государю, утерев тем самым нос Бенкендорфу... – Пушкин расхохотался и добавил озорно: – Тот самый сиятельный нос, под которым безнаказанно творится безобразие с мертвыми душами. Таким образом, мы ослабим положение противника, а свое собственное усилим. Ну и ты, мой друг, развеешься вдали от столицы, покуда мы темные чары развеем. Как? Нравится тебе мое предложение?

– Я поеду! – вскричал Гоголь и, не сумев усидеть на месте, в возбуждении забегал вокруг стола, топая ногами. – Опыт сыска у меня имеется, так что я выведу преступников на чистую воду.

– Мы тебе в сопровождающие верного человека дадим, – пообещал Пушкин. – Такого, которому сам черт не брат.

– Отлично! В компании веселее будет.

Пушкин взглянул и встал.

– В таком случае позволь мне откланяться. Подробности письмом вышлю. Начинай пока собираться. По рукам?

Но Гоголь не был бы Гоголем, если бы не использовал открывшуюся -возможность выторговать себе особую выгоду.

– Послушай, брат, – молвил он, беря ладонь Пушкина в свою, но не спеша ее отпускать. – Взамен ты должен пообещать мне одну вещь...

– Взамен? Но ведь ты сам искал, куда уехать!

– Я метил в Миргород, а ты меня шлешь в Бендеры, – хитро произнес Гоголь. – Совсем не одно и то же.

Пушкин засмеялся:

– Я вижу, ты выздоравливаешь, брат. Ладно. Говори мне свое условие.

– Сюжет, Александр Сергеевич. Позволь мне воспользоваться историей для написания книги.