Гоголь. Мертвая душа

– Сударь! – вскипел Гоголь. – Не ожидал я подобной неделикатности от вас после всего того, что нам довелось пережить вместе.

– Виноват, Николай Васильевич, – произнес Гуро с неподражаемой смесью иронии и аристократического достоинства. – Не подумал, что это заденет вас так больно.

– Еще бы, Яков Петрович. Ведь душа у меня живая, в отличие от тех душ, которых мы здесь повидали. И знаете, что я понял про Маргариту фон Борх? Она тоже неживая. Она была здесь главной Мертвой Душой.

– Она вернется, когда поднакопит сил, мой друг. Ведь месть и ненависть составляют весь смысл существования созданий такого рода.

По лицу Гуро пробежала тень. Он зябко повел плечами и произнес совсем другим, прозаическим тоном:

– Если вас ничто больше не держит в этой дыре, то окажите честь и составьте мне компанию в моем путешествии в Петербург. Сегодня выпадет первый снег, но пересаживаться в сани еще рано. Даст бог, домчим на колесах до самой столицы.

– Будем надеяться, – кивнул Гоголь, которому тоже захотелось поскорее очутиться как можно дальше отсюда. – Я с радостью принимаю ваше предложение, Яков Петрович.

В тот же день они тронулись в путь. Кузов был вместительный, так что при желании можно было лежать вытянувши ноги. Это позволяло сократить количество остановок и прибыть в Петербург до наступления настоящих холодов.

В дорогу Гоголь захватил дощечку и тетрадь, чтобы делать по пути заметки карандашом. Он приступил к этому занятию сразу, как съехали с брусчатки.

– Что это вы там черкаете? – осведомился Гуро, обложившийся газетами и почтой, доставленными ему из столицы.

– Хочу описать наши приключения, – ответил Гоголь. – Могу вывести вас под другим именем, если пожелаете.

– Ни под каким именем выводить меня не: смейте, Николай Васильевич. Это не просьба, это приказ.

– Приказ? Разве вы мне начальник, Яков Петрович?

Гуро поднял бровь, как это умел делать только он один.

– А разве нет?

Увидев Кислое выражение на лице спутника, он снизошел до мягкого, почти дружеского тона:

– Голубчик, о таких вещах нельзя писать прямо. Подобные сочинения стали бы смущать умы и порождать ненужные вопросы. Кроме того, Поступая так, вы нарушили бы закон о неразглашении государственной тайны, а сие было бы крайне опрометчивым поступком. Надеюсь, вы меня понимаете?

– Если нельзя писать прямо, – сказал приунывший Гоголь, – то можно хотя бы иносказательно?

– Давайте, – разрешил Гуро. – В такой, знаете, веселой, сатирической манере. Чтобы мертвые души вызывали не страх, а смех.

– Я попытаюсь, Яков Петрович.

– Вы не попытаетесь, Николай Васильевич. Вы именно так поступите. И если, сударь, однажды вам взбредет в голову нарушить наш уговор и протащить в свои писания правду, то можете быть уверены, что мы найдем способ заставить вас сжечь написанное собственными руками.

Гоголь наклонил голову в знак того, что услышал сказанное и принял во внимание. Но повернись к нему в этот момент тайный советник, он бы успел заметить усмешку, промелькнувшую под аккуратно подстриженными и пахнущими мылом шелковистыми усами. «Вздор, – думал Гоголь, глядя в окно на черные поля, присыпанные свежей порошей. – Какой писатель станет уничтожать прочувствованное им, выстраданное и перенесенное на бумагу?!»

Тройка, вырвавшаяся из предместья на простор столбовой дороги, побежала резвее, как будто отгадав желание Гоголя поскорее вернуться в Петербург и сесть за письменный стол. В сером небе носились галки, крича о том, что близятся холода и метели. Россия готовилась к очередной зиме, каких позади осталось бесчисленное множество, а впереди намечалось никак не меньше. Николаю же Васильевичу, которому было в ту пору двадцать два года, оставалось прожить еще ровно столько же зим, о чем он, понятное дело, не знал и знать не мог.

Мало, до обидного мало...

Много, невероятно много...

В зависимости от того, как прожить отмеренный нам срок, не так ли, дорогой читатель? Да будут дни наши долгими, счастливыми и преисполненными самых важных дел. А засим до скорой встречи. Аминь.