Гоголь. Мертвая душа

Поразмыслив, Плетнев решил не переубеждать Гоголя. Главное, что цель, к которой стремилось Братство, достигнута. Отныне Николай Васильевич на их стороне. Целиком и полностью. Окончательно. Бесповоротно.

Поговорив с Гоголем еще немного, он попрощался и покинул сие царство разбитых грез. Но недолго пустовала квартира. Не прошло и получаса после визита Плетнева, как явился новый гость. И кто бы вы думали? Ну конечно! Яков Петрович Гуро собственной персоной.

– Вы, верно, пришли посмеяться надо мной, милостивый государь, – проскрежетал Гоголь, обратив на него покрасневшие глаза, проглядывающие сквозь упавшие на лицо волосы. – Довольны? А теперь извольте покинуть меня и забыть дорогу в мой дом.

– Сколько патетики, сколько драматизма! – воскликнул Гуро, беззвучно хлопая в ладоши, для чего ему пришлось привесить трость на запястье одной руки. – Но я, право же, не понимаю, чем вызвано ваше озлобленное настроение. Чем я вам не угодил, голубчик?

– Я вам не голубчик! – отрезал Гоголь. – Отношения между нами закончены. Не желаю вас больше видеть и слышать.

– Это касается только меня? Или также относится к лицу, от имени которого я выступаю?

– Я не боюсь ни вас, ни графа Бенкендорфа, ясно вам? Так и передайте его сиятельству. За мной нет никаких преступлений, чтобы пугать меня жандармерией.

Гуро медленно покачал головой, как бы выражая печаль по поводу столь неразумного поведения визави. Он не сел и не оставил плащ на вешалке в прихожей, и с ног его натекло. Снятые перчатки торчали из карманов. На пальце сверкал рубин.

– Никто вас жандармерией и не пугает, Николай Васильевич, – произнес он. – Есть вещи куда более страшные в этом подлунном мире. Кому, как не вам, знать? Вы собственными глазами видели темные силы в действии.

– Вы и есть темная сила! – заявил Гоголь, выставив указательный палец.

– Увы, нет. – Гуро развел руками. – Однако я близко знаком с нею. И умею передавать просьбы, которые она исполняет.

– Довольно напускать тут мистического туману, сударь! Вы совершили подлый поступок, так не прикрывайтесь же мнимыми силами. Уходите и знайте, что с этого дня я всегда и во всем буду на противной вам стороне. Ничто не в силах изменить этого моего решения.

– Как знать, как знать, Николай Васильевич. Все может еще обернуться неожиданным образом, и броситесь вы тогда искать у меня защиты.

– От кого же? – осведомился Гоголь заносчиво.

Прежде чем ответить, Гуро кошачьим шагом приблизился к нему вплотную и погрозил пальцем с перстнем.

– Вы это сами узнаете. Очень скоро. Много ужасных вещей происходит в этом городе...

Он говорил тихо и размеренно, не переставая грозить пальцем, отчего красные искры мелькали у собеседника перед глазами. У Гоголя возникло странное чувство, что все это ему только снится, и он сделал усилие, чтобы очнуться, но не смог.

– Вот, к примеру, что я вычитал в утренней газете, – продолжал Гуро вкрадчиво. – Некий цирюльник N утверждает, что во время завтрака обнаружил в хлебе из булочной нос коллежского асессора Ковалева, которого он брил каждую среду и воскресенье. Вместо того, чтобы обратиться в полицию, цирюльник завернул нос в тряпицу и выбросил в воду на Исаакиевском мосту, где был пойман и препровожден в участок вместе с бритвою своею, на которой обнаружились следы свежей крови. Что касается самого Ковалева, то он бесследно исчез.

Голос не смолкал, делаясь все глуше, все дальше. Гоголь клюнул носом, встрепенулся и обнаружил себя сидящим на засаленном диване, разутым, в одном белье. Как и когда он задремал, он не помнил. О визите Гуро сохранились самые смутные воспоминания. Что-то тот толковал про нос напоследок, а к чему был этот нос? Какое отношение имел к делу? Непонятно.

– Ну и черт с ним! – решил Гоголь. – Ефрем, сапоги почисти! Я гулять иду.

Тщательно начал он собираться: умылся, причесал волосы, надел новый сюртук, набросил плащ с клетчатой подкладкой и спустился на улицу. Там он дохнул свежим воздухом и почувствовал легкое головокружение, как выздоравливающий, вышедший в первый раз после продолжительной болезни. Было странно видеть, что уже наступил вечер и фонарщики со стремянками зажигают повсюду огни. Сколько же времени провел у Гоголя Гуро? И сколько продолжался этот странный тяжелый сон?

Чтобы не встречаться со знакомыми, Гоголь выбирал пути малолюдные, редко хоженые. Все это были плохо освещенные улочки и переулки с серыми домами и черными провалами между ними. На дальней линии Васильевского острова огоньки светились столь тоскливо, что впору было их сравнить со свечками подле гроба.

Сойдя с каменного тротуара на деревянный, Гоголь едва не упал, провалившись ногой в дыру между прогнившими досками. Мимо пробежала кошка – одни только глаза ее мерцали, сама она сливалась с ночью. Внезапно Гоголь понял, что вот сейчас... сейчас произойдет нечто ужасное. Нет, не головорезы с ножами выскочат из подворотни, не забулдыги пристанут возле кабака. Все будет гораздо хуже.

Метнулся Гоголь к полосатой будке, чтобы разузнать у будочника кратчайшую дорогу на свою Офицерскую улицу, да только пусто было внутри и лишь пахло селедкой с луком. Гоголь посмотрел по сторонам, решая, куда податься. Ярко освещенное окно за ставнями привлекло его внимание. Неудержимо потянуло его заглянуть туда. Приблизившись к светящейся щели, он прильнул к ней глазом.

Всю обстановку пустой комнаты составлял голый деревянный стол, за которым сидела фигура в черном, очертания которой были не вполне человеческими. Кто же это был? Отчего кутался в накидку с головы до ног, находясь в комнате один? Зачем на стене висит странная картина, изображающая господина в шинели, с повязкой на месте носа? И откуда стало известно портрету о том, что его разглядывают снаружи? Но он знал, знал! Глаза его посмотрели сквозь щель и встретились с глазами Гоголя.

Вот и случился ужас, предчувствие которого тяготило душу! Сидящий за столом встал, отчего края накидки разошлись. Он был гол, но вместе с тем не имел лица и тела, а весь представлял собой что-то вроде огромной груши, туго обтянутой кожей. Это был нос – нос человеческого вида и роста! Каким образом и для чего он сошел с портрета, Гоголь раздумывать не стал, а обратился в бегство.

Никто его не преследовал, но бежал он так прытко, что очень скоро проскочил все дворы, пересек два моста и очутился напротив своего дома. Стуча зубами, поднялся Гоголь на третий этаж, ввалился в квартиру, заперся у себя и лег спать. Он понял, что заболевает. Всю ночь его лихорадило. Просыпаясь то в поту, то в ознобе, щупал он свой нос, боясь обнаружить на лице совершенно гладкое место. А то еще мерещился ему человек, сходящий с портрета на стене, хотя поутру, как и следовало ожидать, никакого портрета там не оказалось.

Наутро, радуясь, что он чувствует себя вполне нормально, Гоголь плотно позавтракал, пошутил немного с Ефремом и сел за письменный стол. Перо так и летало по бумаге, обещая нелегкую работу для переписчиков. Давно уж эта комната не помнила такого вдохновения!

Утомившись, Гоголь прилег отдохнуть, а после обеда, зажегши свечи, сел за стол, чтобы перечитать написанное. Впервые в жизни он сочинял от первого лица – ему понравился собственный слог. Описания дома и квартиры были сочны и живы, давая возможность увидеть все заново собственными глазами. А вот дальше начиналась какая-то чертовщина. Герой, обращающийся в письме к возлюбленной, непонятным образом перескочил на ее собачку Меджи и, объяснившись в любви ей, провозгласил себя королем Испании. Это был бред сумасшедшего!

Гоголь схватился за голову, словно заподозрив, что она вот-вот развалится пополам. Из глубины его сознания прозвучал голос Гуро, который объяснял, что есть вещи страшнее жандармерии. Да! Вот где крылась причина! Каким-то образом Гуро устроил так, что у Гоголя началась горячка. Мысль о том, что это будет продолжаться и сегодня, и завтра, и неизвестно сколько еще, ужасала, как ужасает бездна, разверзшаяся перед ногами.