Завершившие войну

Дошли до хлебной биржи — белого здания с мраморной лестницей и четырьмя стройными колоннами. Здесь их ожидали: столы, за которыми обыкновенно сидели клерки, теперь пустовали. В проходе лежал перечень биржевых котировок, и Саша случайно на него наступила, оставив грязный след.

— Первый в списке — купец Хлынов, — сказала Вера капитану ОГП. — Вызовите его и найдите нам место, где мы сможем поговорить. Якобы истребленное зерно хранилось преимущественно на его складах.

Последнюю фразу она адресовала Саше.

— Купец первой гильдии Хлынов уже ожидает вас в главном зале, — ответил капитан. — Он готов дать объяснения.

— Превосходно. Проводите нас.

Главный зал Самарской хлебной биржи разительно не вязался с голодающими на улицах. В обильно позолоченных рамах — картины с дарами природы и пышными красотками. По центру — алюминиевый стенд с образцами зерна в расписанных под Палех плошках.

В другой день здесь было бы полно народа, заключались бы многомиллионные сделки, судьбы капиталов и зависимых от них людей решались бы росчерком пера. Но сегодня под огромной хрустальной люстрой находился всего один человек. Он стоял спиной к двери и медленно повернулся, услышав вошедших. Саша заметила, как он прячет в карман что-то небольшое и плоское. Не пистолет, другая форма. Для взрывчатки предмет слишком маленький.

— Здравствуйте, Прокл Федотович, — сказала Вера. — Мы можем спокойно обо всем переговорить. Положение непростое. Давайте вместе поищем выход.

— И вам доброго дня, — в голосе купца Хлынова сквозило напряжение. Он не предложил посетителям присесть и сам остался на ногах.

Саша ожидала увидеть купца из пьес Островского — бородача в поддевке. Однако Хлынов был чисто выбрит, носил лакированные штиблеты и двубортный английский пиджак из твида цвета кофе с молоком. Лицо бульдожье, все в тяжелых складках.

Вера жестом отпустила сопровождавших ее огэпэшников, оставив только Сашу и ее охрану.

Со своими охранниками Саша успела поладить. Сперва они держались отстраненно и настороженно, но скоро убедились, что подопечная не намерена доставлять им хлопот. В деликатных ситуациях, вроде посещения дамской комнаты, она сама показывала им, где здесь окна и запасные выходы и советовала, как следует встать, чтоб она с гарантией не могла сбежать. Слово за слово они разговорились и теперь держались если не как приятели, то как люди, работающие над одной задачей. Николай был вдовцом, в одиночку воспитывающим троих детей. Подвижный чернявый Пашка мечтал стать следователем, чтоб не охранять преступников, а ловить их, как в его любимых детективных романах. Саша охотно делилась с ним историями из своего чекистского опыта, и он слушал самозабвенно.

— Ну так что же, Прокл Федотович, — спокойно сказала Вера. — Расскажете нам, что на самом деле случилось с зерном на ваших складах?

— Отчеты вы наверняка видели, — сказал купец. — Спорынья. Подлинное бедствие. Увы, спохватились мы слишком поздно. Зерно погибло. Добавить мне нечего. Однако все оно находилось в частной собственности. Собственник волен распоряжаться своим имуществом как угодно и ни перед кем не держит ответа за это. Причитающиеся по закону налоги и пошлины я выплатил в полном объеме. Какие основания для этого допроса?

— Это ведь пока не допрос, — мягко ответила Вера. — Мы просто беседуем. Потому что версия про спорынью — это плевок ОГП в лицо. Ситуация в губернии приближается к критической, имущество частных лиц может быть реквизировано в установленном порядке согласно закону о чрезвычайном положении. По вашему делу может быть проведено расследование с применением всех соответствующих протоколов. Пока мы имеем возможность до этого не доводить. Просто расскажите мне, что на самом деле случилось с зерном.

— Мне нечего добавить, — ответил Хлынов. Голос его звучал ровно, но желваки гуляли под желтоватой кожей, и Саша заметила капли пота на его висках.

— Это объяснение меня категорически не устраивает. Вы знаете, что у нас есть жесткие способы получить ответ. Я даю вам последнюю возможность объясниться по-хорошему.

— По-хорошему? — Хлынов осклабился. — Ой спасибо, матушка, век буду благодарен за вашу доброту!

Саша подобралась. Такое паясничанье было для этого солидного человека предельно неестественно. Он насиловал себя, произнося эти слова.

— Так я скажу по-хорошему! — распалял себя Хлынов. — Не достанется вам больше то зерно. Отдал я его борцам с Новым порядком вашим антихристовым!

Старообрядец? Хлыст? Они не позерствуют так, ведут себя умнее!.. У него зрачки расширены! Морфинист?

— Был у меня комиссар ихний, — речь Хлынова ускорилась, стало трудно разбирать слова. — Давно уж ушел, на все четыре стороны ушел. Куда, не знаю, хоть всю душу наизнанку мне выверните, не скажу. Ищи ветра в поле! На дело Божие отдал я четверть миллиона тонн зерна. Вывезены они тайными тропами да тихими реками. Сам, один решение то принял и вину на себя беру!

Саша быстро проморгалась. Вообще на революцию деньги и товары жертвовали разные люди, в том числе и купцы. Кто-то искренне верил в идеалы свободы, равенства и братства, кто-то хотел задружиться с Советской властью на случай ее победы, а кто-то сочетал оба мотива. Но жертвовали обычно понемногу — суммы, которые можно незаметно вывести из оборота, или зерно, потерю которого легко списать на усушку-утруску. Четверть миллиона пудов… это даже скрытно перевезти в текущих условиях невозможно. И она бы знала. Да все бы знали! А уж ОГП-то — вперед всех. Ничего подобного не было и быть не могло.

Зачем этот явно неглупый человек совершает такое самоубийственное и при этом несуразное признание?

— Вы арестованы, — из голоса Веры пропала всякая теплота.

— А вот шиш! — взревел Хлынов, выдернул из-под полы пиджака пистолет и выстрелил в упор в ближайшего к нему охранника — Николая. Пашка успел достать оружие, но долг велел ему прежде защитить Веру. Та оцепенела — не привыкла к стрельбе, войну она знала с другой стороны. Пашка толкнул ее под стол — и его догнала вторая пуля Хлынова. Падая, охранник выстрелил и попал, но купец остался на ногах.

Саша, про которую Хлынов забыл — не принял всерьез невзрачную девицу в очочках — схватила со стеллажа плошку с зерном и бросила купцу в лицо. Он откинул голову, зажмурился, машинально вскинул левую руку. Саша метнулась к камину, схватила стоящую у решетки кочергу и рубанула по руке с пистолетом. Раздался хруст, пистолет упал. Саша замахнулась кочергой второй раз. Хлынов с ревом шагнул к ней и без видимого усилия вырвал кочергу уцелевшей рукой. Перехватил для удара, замахнулся. Ни убежать, ни уклониться! Оставалось одно — повалить его на пол.

Саша прыгнула, как бешеный лис, впечаталась всем телом Хлынову в грудь, сбив его с ног. Упала сверху сама. Падая, купец задел стеллаж, плошки посыпались, зерно брызнуло во все стороны. Отбросив кочергу, Хлынов схватил Сашу за горло и стал душить. Она вонзила большие пальцы ему в глаза, вынудив взвыть и отпустить ее шею. Правой рукой Хлынов ударил Сашу по лицу, левой попытался сломать запястье.

Шаги, суета, лязг винтовочных затворов, рев Пашки: "Стой! Не стрелять!"

Купец и Саша перекатывались по полу, сцепившись намертво. Кровь из ее разбитого носа смешалась с кровью из его раны, впитываясь в рассыпанное зерно.

Пашка все же серьезно ранил купца, с каждым движением тот слабел. Вскоре Саша оказалась сверху, придавив коленями его руки. Смысла в победе было мало — Хлынов умирал. Для него эта драка была агонией, потому Саша и одержала верх. Сидя на нем, она смотрела ему в глаза, дышала в ритме его хрипов. Месмерический контакт возник сам собой. Хлынов торжествовал, словно, умерев, победил в какой-то невидимой миру битве.

Что вынудило этого крепкого успешного человека взять на себя немыслимую, несуразную вину и практически добровольно принять смерть? Ради чего он пожертвовал собой?

Она знала ответ, она видела это много раз, она и сама…

— Семья, — выдохнула Саша ему в лицо. — Они взяли твою семью, чтоб ты признался за них. Так?