Завершившие войну

— Так в чем же дело?

Вера села в кресло напротив стола, не опираясь на спинку. Шелк ее платья заметно выделялся на фоне дешевой плюшевой обивки.

— В этом, — Саша кивнула на лежащие перед ней груды документов и перекрывающие их листы с ее собственными записями, подсчетами, графиками, попытками разобраться. — Чем больше я понимаю… тем меньше я понимаю. Здесь какая-то чудовищная ошибка. Так не может быть. Прошу вас, скажите мне, что все это подделка, мистификация, жестокая шутка. Потому что если дела так в действительности и обстоят, то…

— Вижу, вы и в самом деле начали понимать, — протянула Вера.

В первые дни Саша изучала финансовую документацию исключительно за неимением лучшего занятия, ведь праздность всегда была для нее мучительна. Значение этих сведений она не понимала и понять не надеялась. Поначалу казалось, что и за год ей не разобраться в этой кипе бумаг. Но постепенно целое стало проступать из фрагментов, как в детской игре, где надо собрать разрезанную на кусочки картинку. И то, что вырисовывалось, оказалось таково, что Саша отказывалась верить. Проверяла снова и снова, раз за разом приходя к тому же ужасающему выводу. В последние ночи она боялась уснуть — ей снились колосья, из которых проливается на землю зерно. Есть не хотелось — кусок не шел в горло.

В Народной армии она то и дело делила три дюжины обуви между тысячами босых, считанные мешки картошки между многосотенными отрядами, ящики патронов между непрерывно ноющими и склочничающими командирами. Она полагала, что все знает о недостатке ресурсов, скудости и отчаянии.

Ничего-то она не знала.

Собралась с духом и произнесла вслух слово, которого не было в этих документах, но оно читалось в каждой строчке:

— Голод.

— Да, — кивнула Вера. — Голодом в России никого не удивишь, но никогда прежде он не принимал таких масштабов. И он уже начался. Пока охвачено только Поволжье, но счет умерших уже идет на десятки тысяч. Известны первые случаи каннибализма. А ведь сейчас только середина февраля. И вы видите структуру наших доходов и наши ресурсы. Вы можете оценить перспективу. Хорошо если две трети сельского населения европейской части России доживут до следующего урожая. Хорошо, если вообще будет, из чего растить этот урожай.

— Что вы намерены предпринять? — Саша тяжело облокотилась о стол. — Вы — Новый порядок, я имею в виду.

— Весьма своевременный вопрос, — Вера в задумчивости потеребила мочку уха, коснувшись серьги в форме свернувшейся змейки. — Единой позиции до сих пор не выработано, правительство выбирает между несколькими решениями. Пора, верно, познакомить вас с человеком, который все вам расскажет как есть. Потому что вы можете стать частью того развития событий, которое, возможно, менее катастрофично, чем прочие.

— И не я одна, верно? У вас тут есть еще кто-то из необольшевиков и других революционеров. С ними идут такие же переговоры.

Вера ласково улыбнулась:

— Вы проницательны. Да, работают не только с вами. Нам в любом случае понадобится несколько союзников из вашей среды. Но кто-то должен выступить первым, и пока вы представляетесь мне наиболее перспективной кандидатурой. Впрочем, это будет зависеть от вас. От решения, которое вы примете. Катастрофа надвигается, меры нужно принимать незамедлительно, вы теперь сами это видите. Однако я стараюсь не торопить, дать вам все время, какое только могу, до последней минуты. Завтра я отправляюсь в Самару. Если хотите, можете поехать со мной.

— Зачем вы едете? Чтоб в газетах появились трогательные фотографии, где вы раздаете голодающим булочки?

— И это тоже. Газеты в наше время нельзя недооценивать, Саша. Но главная моя миссия в другом. Знаете, что обыкновенно делают купцы в голодные годы?

Саша кивнула:

— Прячут хлеб, дожидаясь максимально высоких цен.

— Верно. Бывает, придерживают продовольствие так долго, что в итоге некому оказывается его покупать.

— Нормальная капиталистическая логика! Люди — ничто, прибыль — все.

— Самое время язвить… К сожалению, эта порочная практика распространена повсеместно. Однако самарчане потеряли всякое представление не только о порядочности, но даже и об элементарной осторожности. Ничтоже сумняшеся сообщают ревизорам, что четверть миллиона пудов ржи на складах заражены спорыньей. Это более половины губернского хлебного запаса. Достаточно, чтоб прокормить десять тысяч человек в течение года. Случается, что плесень портит зерно, но не в таких же масштабах. Такого бы попросту не допустили! И даже зараженное зерно купцы предъявить не смогли — врут, мол, что все уничтожено.

— Да уж, плюют ОГП в глаза, можно сказать. Понимаю, вы обязаны преподать им — и всем — урок. Но я-то вам там зачем? Таких сволочных купцов я ненавижу не меньше вашего, но работать на Новый порядок не буду. То, что вы вытворяете с людьми, эти ваши протоколы… Не знаю, насколько уж это эффективный способ получать информацию…

— Невероятно эффективный! Человек ясно и искренне рассказывает не только все, что знает, но и то, о чем только догадывается. Даже надежно забытые сведения под красным протоколом всплывают на поверхность.

— Но какой ценой? — Саша поправила очки на переносице. — Вы превращаете людей в безвольные куклы, это хуже убийства. Такого нельзя делать, потому что нельзя. Никогда, ни при каких обстоятельствах! Этого я не смогу принять, и помогать вам не стану даже и в самых благородных начинаниях.

Вера закатила глаза:

— Да будет вам морализаторствовать, ей-богу. Неужто вы всерьез полагаете, что ваша ЧК не пользовалась бы красным протоколом, если б имела такую возможность?

Саша потупилась и не нашла, что ответить.

— Я не жду и не требую от вас помощи, — продолжила Вера. — Вы можете поехать со мной, увидеть все своими глазами и сформировать собственную позицию. Вас, разумеется, будут охранять. Меня, впрочем, тоже — купец, защищающий свой капитал, не менее опасен, чем медведица с медвежатами. Либо оставайтесь здесь. Неволить вас я не стану.

Увидеть все своими глазами и сформировать собственную позицию… Ну какая здесь может быть ловушка?

Саша натянуто улыбнулась:

— Я поеду.

***

Они стояли у выхода с вокзала и далее вдоль улиц. Огэпэшники отгоняли их окриками и прикладами, и они отступали вглубь, но потом снова подходили. Они ничего не просили, никого не проклинали, даже почти не плакали — лишь глядели молча, в тупом отчаянии. Иногда кто-то падал, и ему не помогали подняться — нет сил, да и смысла. Дети умирали на глазах у родителей, старики — на глазах у молодых, жены — на глаза у мужей.

Голодающие. Большая их часть оставалась в деревнях и уездах, но некоторые каким-то чудом добрели до губернского города. Надеяться им тут было не на что. Хлебные склады Самары пустовали.

Съеденное за завтраком в ресторанном купе яйцо бенедикт с лососем подступило к горлу. Вера и ее сопровождение занимали целый вагон, путешествие прошло в комфорте и роскоши. Тем сильнее был контраст с увиденным здесь.

— Не надо никого тащить в ОГП, — объясняла Вера капитану встретившего их отряда. — Я побеседую с купцами непосредственно на хлебной бирже. Не стану надолго отрывать занятых людей от работы. Мне нужны не аресты с обысками, а дружеские беседы… для начала. Вот список тех, кого следует пригласить.

На улицах истощенные люди послушно расступались, понукаемые огэпэшниками, но взглядов со столичных гостей не спускали. Один из солдат обронил рукавицу, костлявый ребенок рухнул ему под ноги, схватил ее и стал жевать — видимо, в голодном бреду решил, будто ему подали хлеб. Солдат посмотрел на него ошеломленно и отбирать предмет казенного снаряжения не стал. Саша, изначально намеревавшаяся молчать, не выдержала и, повернувшись к Вере, процедила:

— Солнце, под которым каждому отведено его место, да? Такое место вы отводите этим людям? Место на мостовой, чтобы подохнуть от голода?

— Как говорят англичане, слезьте со своей высокой лошади, — поморщилась Вера. Ее лицо оставалось спокойным, даже безмятежным, но руки то и дело поправляли воротник дорогого пальто безо всякой необходимости. — Наша социальная и экономическая политика может быть несовершенна, но основные причины голода — недород, засуха и неизбежная после гражданской войны разруха. Если бы победили ваши Советы, вы столкнулись бы с тем же самым. И тогда, возможно, я бы спрашивала вас — это и есть ваше торжество равенства и справедливости? Как знать, может, так было бы проще… На свой лад. Но что есть, то есть. И сейчас вы увидите: что может быть сделано, то делается.