Дочь четырех отцов

Получилось несколько иначе. Не я огорошил попа с утра пораньше, а он меня. Он был бледен до синевы и заикался, словно так и не пришел в себя после вчерашних возлияний.

— Представляешь, Андялка сбежала ночью с помощником нотариуса.

Матушку Полинг я обнаружил над кучей битой посуды — оставалось лишь закопать черепки в землю, чтобы полвека спустя кто-нибудь из моих ученых коллег сделал вывод об эпохе кьёккен-мёддинг в венгерской истории. (Кьёккен-мёддинг — это горы кухонного хлама тысячелетней давности, которые километрами тянутся в Дании по берегу моря. Попросту говоря, окаменевшая помойка.) Сперва она швыряла на пол глиняную посуду, потом пришел черед жестяной. Чем рассудительнее и спокойнее пожилая дама, тем ужаснее она в бешенстве. Если кто и пострадал в этой истории кроме меня, так это матушка Полинг — она понесла едва ли не больший ущерб, чем я. Правда, я лишился невесты, равной которой не было в этом мире, но матушка Полинг лишилась зятя, утверждавшего, что не мыслит семейного счастья без тещи. А такого зятя не сыщешь ни в этом мире, ни в ином. (В раю — во всяком случае, потому что туда таких не пускают.)

— Я убью этого подлеца, говорю вам! И-и-и! — выкрикивала она, подвывая, словно выпь.

Покамест бедняжка ограничилась тем, что швырнула на пол противень и принялась топтать его с невиданной яростью — будь он человеком, у него не осталось бы ни единой целой косточки.

— Не нужно никого убивать, матушка Полинг, — я взял ее за руку и силой усадил на стул.

— Глаза ему выцарапаю, и-и-и! — Она впилась ногтями в собственное лицо.

Я отвел ее руки от лица, обнял за плечи и погладил по красивой седой голове.

— Успокойтесь, матушка Полинг, все устроится. Быть может, тут просто недоразумение.

— Какое там! — она в изнеможении опустила голову мне на плечо. — Он меня наперед предупреждал: дескать, запретите мне видеть вашу дочку, так я ее украду. Бандит проклятый, хотела его тогда ножом пырнуть — жаль не пырнула! Я и Андялке сто раз говорила: коли не бросишь своего бездельника, утоплюсь! Да только она в ответ все одно: я, мол, еще раньше утоплюсь.

Гнев ее помаленьку перешел в слезы, и тут выяснилось, что Андялка, собственно говоря, давным-давно любит господина Бенкоци. Познакомились они еще в Пеште, и девушка запросилась домой, к матери, именно потому, что нотариус призвал юношу к себе как бедного родственника. Он надеялся сделать его своим преемником, но мальчишка задурил, вздумал стать знаменитостью, чтобы быть достойным Андялки, и принялся марать налоговые карточки драмами. Госпожа Полинг была в отчаянии и изо всех сил настраивала дочь против господина Бенкоци. В конце концов та сказала, что не пойдет за него до тех пор, пока он не сменит навязчивую идею на здравый смысл. Тогда мальчишка надулся, стал таскаться в город, гулять, кутить. К моменту моего приезда они даже разговаривать друг с другом перестали. Андялка, казалось, образумилась, что же до матушки Полинг, то она была на седьмом небе, когда поняла, как страстно я мечтаю стать ее зятем.

— Но поверьте, господин председатель, — всхлипывала бедняжка, — Андялка уж так вас любила, так любила — ну прямо как родного отца. И чем только этот хулиган ее опять заморочил, чтоб ему сдохнуть, окаянному!

Во мне шевельнулось смутное подозрение, но я предпочел умолчать и спросил только, не получала ли Андялка какого-нибудь письма.

— Не знаю, не думаю; Борча мне еще утром сказала, барышня, дескать, на заре ушла гулять с барчуком. Она бы не удивилась: их ведь часто видали вместе, бывало, идут вдвоем из церкви, не от обедни, не от вечерни, а просто так, но тут видит: у обоих по чемодану, ну и стала смотреть им вслед. А они надели чемоданы на тросточку, он взялся за один конец, она — за другой, и пошли в город.

Слава богу, — подумалось мне, — по крайней мере шли не в обнимку, между ними был острый меч, совсем как в сказке про пастушка и красавицу. Хотя целоваться можно и поверх острого меча, особенно если это всего лишь дубовая палка с роговым набалдашником.

Тут явился поп, который по-прежнему был ни жив ни мертв, а следом за ним — нотариус, тоже глубоко потрясенный, но помнящий о своих обязанностях. Первым делом он осмотрел дом, чтобы проверить, целы ли казенные деньги — оказалось, что все в порядке. На письменном столе господина Бенкоци также царил полный порядок; накануне вечером нотариус поручил ему составить списки на воинское пособие, в другой раз этой работы хватило бы ему на неделю, а тут разом управился, видно, всю ночь корпел. Выходит, не такой уж он пропащий, этот мальчишка, мог бы стать порядочным человеком, кабы захотел.

— Теперь поглядим, привела ли Андялка дела в порядок.

Ключ лежал на письменном столе, мы выдвинули ящик, в нем не было ничего, кроме кучи вскрытых писем, адресованных ее Благородию мадемуазель Бимбике Коня.

— Как они сюда попали? — спросил нотариус, разглядывая конверты. — Ведь это почерк Бенкоци. Какая еще, черт побери, Бимбике Коня?

Он заглянул в один из конвертов: там не было ничего, кроме чистого листочка бумаги. Тогда он отобрал еще несколько штук — нигде ничего, кроме чистой бумаги.

— Н-да, тут нужна ума палата. Зачем одному сумасброду понадобилось слать пустые листочки, а другой сумасбродке вскрывать не ей адресованные письма?

Я — не ума палата — ох нет, какое там! И все-таки эту загадку я разгадал: никакой Бимбике Коня не существует, просто господин Бенкоци хотел дать Андялке понять, что на свете есть девушки кроме нее, Андялка же, по праву любви вскрывая эти письма, с удовольствием констатировала, что господин Бенкоци, конечно, большой хитрец, но все же для него существует только одна девушка на свете.

Более того, я мог бы сказать, что лежало раньше в единственном пустом конверте. Это письмо было адресовано мадемуазель Ангеле Полинг и прибыло по адресу как раз тогда, когда Андялка вдруг принялась утверждать, что лирика — лучшее, что есть на свете…

Нотариус тем временем закончил свою ревизию, касса была в полном порядке, там лежали 2444 кроны 44 филлера, катушка шелковых ниток и семь марок по десять крон.

— Что ж, твое преподобие, марки можешь переслать девскому барону, — сказал нотариус с грустной усмешкой, — все равно такие марки никому, кроме него, не сгодятся.

Слава богу, вот так и надо! Смерть — и та не войдет туда, где смеются, а скажет: «Подождем до другого раза!»

Ведь я вполне допускаю, что некто с косою в руках бродил в то утро вокруг почты, и не без оснований. Никак нельзя предположить, чтобы этот некто имел в виду матушку Полинг, ведь смерть довольно много повидала на своем веку и хорошо понимает, что пожилые женщины, в том числе и самые интеллигентные, предпочитают быть тещами неприятных зятьев, чем не быть тещами вообще. Некто рассчитывал, скорее, что голову под косу подставлю я — а все потому, что смерть на самом деле — никудышный психолог и очень наивна, совсем как я.

Будь я романтиком, мне следовало бы найти то место, где я утопил художника, и прыгнуть в воду вслед за собственной рукописью. Не скрою, мысль эта мелькала у меня в голове; я смотрел затуманенным взором на искрящуюся расплавленную сталь реки, и предо мною одна за другой проносились все радости жизни: весенние напевы, зеленая травка, строчки любимых песен, цветные ленты, что выпадают из старых книг, легкие поцелуи, ангельски-чистые слезы, могильные холмики, поросшие маргаритками, и колыбели со спящими младенцами. Все, все пропало; слеза покатилась по моей щеке и скатилась на рубашку, шелк впитал ее как раз в том месте, где вчера покоились Андялкины руки.

Тут-то смерть и подняла свою косу, но я отмахнулся от нее и велел убираться куда подальше, здесь поживиться нечем. Что, собственно говоря, изменилось в моей жизни? Самое ценное, что в ней есть, — улыбка и слезы, а для них достаточно воспоминаний. Я остался один под деревом бодхи? Боюсь, что я и до сих пор был там один, должно быть, то, что зовется душою, пребывает в одиночестве всегда и везде — и в подлунном мире, и в надзвездном; именно боль одиночества да томление по недостижимой родной душе и делают душу бессмертной.