Дочь четырех отцов

Она встала с дивана и подошла ко мне вплотную.

— Не смейтесь надо мною, хоть я и говорила сейчас так, как говорят в романах.

— Ну что вы, — я тоже поднялся, — я не смеюсь даже тогда, когда в романах говорят так, как никогда не говорят в действительности. Я признаю, что это в порядке вещей, речь добропорядочного персонажа не должна оставлять ни малейших сомнений в том, что он — персонаж, а не живой человек. Другими словами, он не имеет права сказать «э-э!», он может сказать только «ба!». Особенно тщательно следует избегать характерных небрежностей типа: «ну», «вот» и «значит». Боюсь, что критики как раз в том нас и упрекнут, что персонажи нашего романа говорят недостаточно литературно. Я не раз пытался заставить их говорить на манер Д’Аннунцио[150], но по бедности моей не могу отдать их учиться искусству декламации.

— Шутками вам не отделаться, господин председатель. Если вы меня любите, художник не умрет!

С этими словами она положила руки мне на грудь, их жар опалил меня сквозь шелковую рубашку. Эту минуту я буду вспоминать и на смертном одре. Я не забуду ее и тогда, когда стану жалким пузырьком в водах Леты.

И все-таки художник должен был умереть! Если бы Андялка попросила меня не кончать роман, чтобы он вошел в историю литературы в качестве наброска на благо какого-нибудь юного преподавателя средней школы, который лет сто спустя напишет пяток статей с продолжением о предполагаемых причинах незавершенности (сложность общественных отношений, высокие цены на бумагу и т. п.), — я бы охотно послушался. Если б она попросила у меня рукопись, чтобы всю жизнь пробовать на ней щипцы для завивки, — я был бы счастлив предоставить ей это право. Но пожертвовать смертью главного героя, сохранить ему жизнь по протекции, в то время как по романным законам ему надлежит погибнуть, — нет, этого я не сделаю даже ценою собственного счастья.

С половины четвертого дня до половины третьего ночи я не вставал из-за письменного стола. (Призывы прислуги к ужину были оставлены мною без внимания. Фидель же так рьяно заливал на пасеке волнения дня, что в результате заснул непробудным сном, и храп его до полуночи сотрясал листья дикого винограда.) Жена художника и помощник нотариуса сбежали темной ночью, под крик перепелки, благополучно добрались до города и обвенчались в полном соответствии с пожеланиями Андялки. Прочим юным читательницам это тоже должно понравиться, да и матушки обретут в такой развязке успокоение. Не исключено, что молодой человек возьмется за ум, сдаст экзамены, а натурщица облагородится в новом браке, и тогда Пречистая Дева сжалится над ними и благословит их союз ребеночком; но это все следует препоручить читательской фантазии, а я не стану писать еще один том ему в угоду — при нынешней-то дороговизне. Да и потом, эти двое были всего лишь эпизодическими персонажами в истории художника.

Ну а художник умер так удачно, что растрогал меня самого. Он как раз ворошил сено, когда ему сообщили о побеге жены. Сперва он застыл, опираясь на вилы, убитый горем, и перед ним пронеслась вся его жизнь — молодость, прошедшая в погоне за славой и наслаждениями, потом — отвращение к жизни, потом — спасительная деревня, пышнотелая молодая крестьянка, целуя которую он вдыхал запахи пшеничного поля и вкушал сладость земли — и вот всему конец. Он изменил искусству во имя любви, любви к женщине и к земле. Есть ли возврат к нему теперь, когда любовь ему изменила? Он распрямил согбенную спину, бросился в дом, смыл с себя грязь полей, вытащил давно заброшенный рабочий балахон, нахлобучил спортивное кепи, отправился с мольбертом к болоту и там схватился за кисть, погрузившись душою в величественный пурпур заходящего солнца. Но ничего не вышло: он разучился обращаться с кистью, легкая игрушка беспомощно дрожала в руке, привыкшей к тяжкому крестьянскому труду. Тогда-он в последний раз окинул взглядом небо и землю, упиваясь волшебной красотой и прощаясь с нею навеки, потом бросил в воду кисть, а сам бросился следом.

Труп обнаружил рыбак и закопал его на Божьем острове, в гуще краснодневов. Проходя мимо, он всегда осенял себя крестом и бормотал незамысловатую заупокойную молитву. Дитя природы, он без всякой ненависти думал о барине, ценою жизни заплатившем за свою ошибку — стремление не вверх, а вниз из своего сословия.

Когда все было готово, я потушил лампу и выбрался из темной комнаты в светлую ночь. Это была одна из тех летних ночей, когда небо распахивается, приотворяется окно в бесконечность, и можно заглянуть в самую кузницу господа бога. Сотворив мир, он, должно быть, чувствовал примерно то же, что и я. Но выстрадал ли он столько, сколько я, боролся ли с самим собою? Случалось ли ему в эти шесть дней возненавидеть все сделанное до сих пор, подумывал ли он о том, чтобы бросить все как есть и отдать недоделанный мир дьяволу на откуп, позволив ему делать все что заблагорассудится? Казался ли ему совершенством вылепленный им человек, подобно тому как видятся мне все, в кого я вдохнул свою душу смертного? Мог ли он быть так счастлив, как я этой ночью?

Нет, не мог, ибо сотворил всего лишь мир, и не было другого бога, который узнал бы об этом. Я же создал роман, который прочтут тысячи и тысячи таких же, как я, похвалят его или обругают, но так или иначе, станут о нем говорить. Хотя вообще-то господь тоже не испытывает недостатка в критиках, но тут он сам виноват — к чему было их создавать? Как бы то ни было, господь у нас — один, и нет ему равных, нету у него даже тени, что кивнула бы ему в ответ, когда сам он кивнет от радости, видя, что все сотворенное им — хорошо. Я же не один под деревом бодхи, тем самым, что считается у индусов центром Вселенной (это, пожалуй, единственное, что нравится мне у Рабиндраната Тагора), нас по меньшей мере двое, и она знает, кто я такой и что такое мое творение.

Упала звезда, оставив за собой длинную яркую ленту и осветив юного Бенкоци, бродившего по берегу Тисы. Этому-то чего бродить посреди ночи? Небо прочертила еще одна золотая стрела, на этот раз с запада на восток. Ну да, конечно, сегодня же десятое августа, Святой Лёринц, начало большого звездопада; в такое время деревенские поэты, как правило, таращатся на небо, по которому катятся огненные Лёринцевы слезы.

Говорят, увидев падающую звезду, нужно загадывать желание. Глядя на огненный дождь, я загадал для начала, чтобы Андялка была счастлива, а потом загадал то же самое во второй, пятый и сотый раз. Однако между сотой и сто пятидесятой звездой я думал об успехе моей книги. Завтра я отнесу ее на почту, это будет последнее заказное послание, которое примет Андялка. Хочется верить, что с поездом, который повезет мою книгу, ничего не случится, хоть в прошлый раз кто-то и говорил, будто возле Палмоноштора сгнили шпалы. Воображаю, как обрадуется мой славный издатель, получив рукопись не на десять, а на целых пятнадцать листов! А как будет счастлива публика, когда отпадет необходимость отправляться в поисках экзотики к золотоискателям на Клондайк вместе с Джеком Лондоном, и все то же самое можно будет получить у себя дома. Разве что критики останутся недовольны, так как не смогут сказать обо мне ничего плохого, а ведь для них, бедняжек, это хлеб насущный. Впрочем, они наверняка что-нибудь да придумают. Например, что писать я умею, но сказать мне нечего. Или что в романе есть мысль, но излагать свои мысли я не умею. Или что проблем у меня полно, а живых людей нет вовсе. Один скажет, что многие сцены выглядят чересчур реалистично, другой заметит, что персонажи мои не имеют выраженной индивидуальности. Кто-нибудь станет утверждать, что сюжетная линия слишком запутана — что ж, не беда, ведь тут же найдется другой, который заявит, что сюжетной линии нет вовсе. А тот, кто не сможет изобрести иного упрека, удовольствуется заявлением, что это — не роман.

Пусть сто пятьдесят первая звезда упадет на того, кого все это волнует! Мы же отправимся спать — во-первых, потому, что за плечами у нас много бессонных ночей, во-вторых, потому, что людям нашего возраста сон гораздо нужнее, нежели молокососам вроде господина Бенкоци, и наконец, потому, что для меня наступает великий день: я отправляю роман и прошу Андялкиной руки. В свахи я позову попа, он ведь ходит в юбке. Превосходная выйдет шутка! Сперва старик вылупит глаза, а потом прижмет меня к сердцу: «Нет, вы только поглядите на этого пройдоху! И ведь такой тихоня, ни за что не поверишь!»