Страница 57 из 64
Доктор мрачно уставился в окно, словно незадачливый изобретатель сыворотки, которого публично опозорили, обозвав ослом на врачебном симпозиуме, а ему, нечего на это возразить.
Однако был человек, который устыдился еще сильнее, чем доктор: я подошел к нему и протянул руку:
— Господин доктор, я думаю, ребенку лучше всего остаться у вас.
Нотариус упорно ломал голову над вопросом, зачем было Бере грабить художника, если он так и не сбыл награбленного. Допустим, драгоценности сбывать он боялся, но ведь на деньгах не написано, что они художниковы, а бедняга, надо сказать, помирал с голоду вместе со всем семейством. Не будучи в состоянии придумать ничего другого, нотариус остановился на том, что убийцей Матяша Беру сделала нищета, а отвращение к кровавым банкнотам внушила пробудившаяся совесть.
Доктор по идее должен был ответить, что только бескультурный венгерский крестьянин способен на такую глупость, однако промолчал. Взяв Шати за руку, он крепко прижал ее к себе, и они отправились домой. Ягненок весело поскакал следом.
Пои с нотариусом тоже ушли, а меня матушка Полинг оставила обедать. На обед была варенная в молоке морковь, а я, надо сказать, отношусь к тем, не совсем обычным мужчинам, которых даже такие вещи не способны отпугнуть от брака.
Очутившись после обеда наедине с Андялкой, я протянул руку через стол и сжал ее пальчики.
— Дитя мое, найдется у вас немного времени? Я хотел бы обсудить с вами кое-что, одинаково важное для нас обоих.
Я чувствовал, что пальчики ее нервно подрагивают в моей руке. Она выглядела утомленной, личико побледнело, а губки немного увяли, свободную руку она время от времени подносила к ушам: так люди, страдающие головной болью, пытаются заглушить колокол, гудящий у них в голове.
— Пожалуйста, — сказала она без энтузиазма. — А нельзя ли отложить до другого раза, скажем, до завтра?
— Вам нездоровится, дружочек? Принести картофельную диадему?
Картофельная диадема — это сложенная крестом салфетка, в которую вложена сырая картошка, нарезанная кружочками. В деревне — это первое средство от головной боли: прохладная шкурка постепенно вбирает в себя яд, снимая с головы терновый венец боли, а лицо при этом приобретает необычайно кроткое выражение — аспирин такого эффекта не дает. Последнее, впрочем, я заметил лишь тогда, когда получил право собственноручно возлагать картофельный убор на самый прекрасный из лобиков, которые когда-либо морщились от боли.
— Спасибо, не нужно. Я вполне здорова, просто все эти неожиданности меня сильно разволновали.
— Именно о них я и собирался потолковать с вами, дружочек.
— О, я с удовольствием послушаю, — она разом ожила. Ей на глазах полегчало оттого, что сквозь приоткрытые жалюзи ворвался прохладный ветерок.
— Давайте поменяемся местами, дорогая, сядьте сюда к окну, по крайней мере, солнце не будет светить вам в глаза.
Она пересела на диван, откинула головку, подложив под нее сплетенные руки, под ножки я подставил ей скамеечку, которую смастерил по моему заказу кум Бибок. (Работа была выполнена в оригинальном стиле, но не без вдохновения: лев с лошадиным хвостом и пава смотрели друг на друга в упор, сверху, над ними, красовался венгерский герб, а внизу стояла надпись: «Желаю здравствовать — Винце Бибок».)
— Я хотел сказать, дорогая, что судьба устроила все эти сцены специально для нас.
— Можно ли быть таким безжалостным, господин председатель!
— Я вот о чем: роман наш застопорился как раз на последней главе. А теперь развязка готова, жизнь дописала роман своею рукой.
— Раньше господин председатель говорил, что жизнь подражает романам.
— Бывает и так, жизнь — бессовестный плагиатор, а все потому, что ей лень придумывать что-нибудь новенькое. Именно это и дает романисту право в свою очередь ее обворовывать. Еще Виктор Гюго утверждал, что во всяком удачном романе представлены три начала: переживание, фантазия и наблюдение. Лирика, сюжет, репортаж — всего понемногу. Разумеется, в моем случае о лирике не может быть и речи.
— Господин председатель, не будем ссориться — не надо обижать лирику.
— Вся лирика, какая там есть, появилась вашими молитвами, дружочек. — Я поцеловал ей руку. — И сюжетом я полностью обязан вам. Теперь нужно подмешать немного репортажа, и тогда из него выйдет по-настоящему изысканное блюдо.
— Репортаж — пакость, — она покачала головой.
— Что не мешает вам, дорогая, читать в газетах описания пышных свадеб, не правда ли?
Сей argumentum ad hominem[149] заставил нас обоих улыбнуться. Видимо, потому, что думали мы об одном и том же.
— Это совсем другое дело, если вы собираетесь завершить роман свадьбой, я не против, это всегда хорошо.
— Ну и бог с ним, ради вас, так уж и быть, женю помощника нотариуса.
— Как вы сказали? — она подняла голову. — На ком?
— На художнице, разумеется, — я удивленно посмотрел на нее.
— Ах да, конечно, — рассмеялась она. — Смотрите, как славно, — и церквушка наша попадет в знаменитый роман. Дело будет происходить осенью, алтарь будет украшен астрами, а ясень осыплет жениха и невесту золотым дождем, верно я говорю?
— Об этом не может быть и речи, дорогая. Ведь Рудольф и Мари сбежали, вот и помощник нотариуса сбежит с героиней, обвенчаются они в городе, без всякого шума, украдкой, и в церковь войдут с бокового входа.
— Бежать? — она со страхом уставилась на меня, причем глаза ее приобрели аметистовый оттенок. — Значит, вы тоже так думаете.
Должно быть, я посмотрел на нее именно так, как баран смотрит на новые ворота.
— Я тоже? Кто же еще так думает?
— Есть целая куча романов, где дело кончается побегом, и это всегда очень противно.
— Это верно, но ведь бегут же, как ни трудно на это решиться, не так ли?
— В романах — да, но в жизни, поверьте, порядочные женщины не убегают.
О, святая простота, ну конечно же, не убегают! Не такая нынче жизнь, чтобы приходилось бегать. Этого я, разумеется, сказать не мог, а потому сказал лишь, что не собираюсь причислять Мари Маляршу к лику святых.
Как же все-таки трудно с женщинами! Теперь Андялка внезапно пожалела Мари Маляршу. Губки надулись:
— До чего же циничны бывают мужчины! Неужто вы не понимаете, господин председатель, что у бедняжки был один выбор: бежать или утопиться? О, когда же найдется наконец писатель, который сумеет понять женскую душу!
Мне показалось, что она вот-вот разрыдается, я тут же сделался очень серьезен и даже немного обиделся. Возможно, у меня как у романиста есть просчеты, но мое знание людей никак нельзя ставить под сомнение, и мне особенно больно, что именно Андялка в нем усомнилась. Я бы, пожалуй, сказал ей об этом, но стоило мне заметить, что глаза у нее подернулись влагой, как у меня самого увлажнились ресницы. Бедняжка уже сожалела о нанесенной мне обиде! Ах, глупышка, если бы все сердца были столь же прозрачными кристаллами, как твое!
— Разве я сказал, что осуждаю Мари Маляршу? Напротив, мне жаль ее от всего сердца. Но если я признаю, что бывают в жизни ситуации, которых не разрешишь ничем, кроме побега, то и вы, дорогая, признайте, что для романа это тоже самый разумный выход.
— Ну хорошо, — Андялка улыбнулась, сменив гнев на милость, и сама взяла меня за руку. — При одном условии: художник должен остаться в живых. Если уж непременно нужно кого-нибудь умертвить, так пусть лучше умрет рыбак, он — дикарь, по нем никто особенно не заплачет, а художник умирать не должен.
Просто диву даешься: даже самая интеллигентная женщина не в состоянии понять истинного трагизма! Я запротестовал чуть ли не в отчаянии:
— Хотел бы я знать, Андялка, как вы это себе представляете? Ведь художник увел у рыбака жену и должен понести наказание. Пусть хоть в романе будет нравственный миропорядок.
— Славный миропорядочек, нечего сказать, — упорствовала Андялка. — Такая необыкновенная личность, художник — и гибнет из-за каких-то жалких человечков-лилипутиков. Художник должен понять, что он не чета этим букашкам, случайно оказавшимся на его пути, пусть позволит им лететь, куда им вздумается, а сам посмеется им вслед, а потом возьмет свою кисть и нарисует художника-великана, у ног которого копошится муравьиное племя, меж тем как сам он беседует с богами.