Страница 56 из 64
— Хоть бы Андраш Тот их догнал. — Я рухнул в плетеное кресло, отирая выступивший на лбу пот. Меня волновало только кольцо, но за него я сам был готов нанизать подлеца на вилы.
Со двора доносилось гудение толпы. Потом послышались твердые шаги в коридоре. В дверях появился Фидель, он тоже отирал пот со лба.
— Ну вот, нашли.
Мы трое разом вскочили.
— Вора? — спросил нотариус.
— Женщину? — спросил помощник нотариуса.
— Кольцо? — спросил я.
— Андраша Тота Богомольца, — отвечал поп. — Повесился на том самом дереве, на котором нашли художника семь лет тому назад. Доктор уже вскрывает его в мертвецкой.
Деревенский морг — такое место, где пропадает всякая охота помирать. Деревянный сарай у кладбищенской ограды, предназначенный для беспризорных покойников, которых наверху наверняка встречают осанной и пальмовыми ветвями святые в белых одеждах, а внизу не отпоет даже кантор. Господь бог, разумеется, выплатил бы за них вознаграждение, но смертные не любят ссужать господа бога, хотя уж он-то ни перед кем в долгу не оставался. Деревенская мертвецкая служит еще и прозекторской, для этой цели она оборудована столом на козлах. Кладбищенский сторож разделывает на этом столе заколотую свинью, переворачивая верхнюю доску обратной стороной, так как наружная сторона предназначена для самоубийц. С ними же, как правило, разбирается доктор, он режет их и кромсает во имя науки и порядка, дабы никто не волновался и не сомневался в том, что они действительно умерли.
Когда мы добрались до мертвецкой, труп Богомольца уже лежал на столе, накрытый простыней; полотно слегка топорщилось на заостренном носу, несколько зеленых переливчатых мух ползали по носу, символизируя непрерывность жизни; можно подумать, что природа нарочно облачает их в такие яркие наряды, чтобы оказать беспризорным покойникам последние почести. Доктор уже убрал инструменты в сумку и теперь умывался, стоя в углу, а кладбищенский сторож поливал ему на руки из глиняной кружки.
С тех пор как я вонзил доктору в сердце кинжал машукулумбского приветствия, прошло несколько недель, за это время он сильно постарел. Голова и усы подернулись плесенью, а вместе с ними — и былой темперамент; теперь это был самый обыкновенный угрюмый и старый деревенский лекарь. Когда мы вошли, он поднял голову и, увидев среди прочих меня, равнодушно отвернулся.
— Скотина, — рявкнул он на сторожа, — нечего поливать мне ботинки.
Я заговорил первым, чтобы показать, что не держу на него зла:
— Каковы результаты, господин доктор?
— Смерть от удушья, — проскрипел он в ответ. — Последовала девять часов назад. На трупе обнаружены характерные признаки самоубийства через повешение.
(Да, из него и вправду вышел самый обыкновенный доктор. Его рассказ был как две капли воды похож на сводку судебной медицинской экспертизы.)
— То же самое сказали после вскрытия про художника, — улыбнулся нотариус.
Доктором снова овладела навязчивая идея.
— Смею вас уверить: если бы вскрытие производил я, там обнаружилось бы еще кое-что. Да неужто нужны еще какие-то доказательства тому, что художник пал жертвой убийцы? — Он дрыгнул ногой в сторону стола, так как руки у него были заняты полотенцем.
— Что-что? — переспросил нотариус. Я затаился в ожидании ответа.
— Он и был убийцей.
— Ну как же, это ваша давняя идея-фикс.
— Я никогда не говорил этого вслух, но всегда чувствовал. В последнее время я досконально изучил этого человека, можно сказать, поставил над ним эксперимент и пришел к выводу, что ревность могла снова толкнуть его на убийство.
— Но Рудольфа-то он все-таки не убил.
— Он подозревал другого, — холодно сказал доктор. — Однажды он твердо решил зарезать некую особу и даже залез к ней в окно, но особы не оказалось дома. Тогда он в бессильной ярости забросал всю комнату дохлыми лягушками.
Меня прошиб холодный пот, а нотариус зевнул.
— И все-таки из этого не следует, что он убил Турбока.
— Это ясно как день. Он преследовал распутницу до самого ивняка. Там ему пришло на ум, что из-за этой шлюхи он уже стал один раз убийцей. Не надо забывать, что он был простой, суеверный крестьянин, в нем пробудилась совесть, и он повесился на том же суку, на котором семь лет назад повесил художника. Вот и все.
Воистину дерзость и хитрость этого человека не имеют пределов. Мне было ясно, что Богомолец покончил с собой оттого, что разрешилась давняя, проблема: он убедился наконец, что жена ему изменила. А у настоящего убийцы хватает смелости заклеймить «убийцей» этого несчастного, что лежит теперь на столе, да еще придумать правдоподобную мотивировку. Что и говорить, этот человек — не суеверный крестьянин, его совесть за горло не возьмет. Он может одурачить целый свет, но только не меня!
Можно подумать, он нарочно меня дразнил!
Выйдя из сарая, мы тут же заслышали знакомый колокольчик: динь-динь-динь! Ягненок щипал одичавшую пшеницу, некогда занесенную на кладбище с гумна. Шати сидел на какой-то могилке без креста в привычной позе философа: большой палец во рту.
— Ну, Шати, пойдем домой, — шагнул к нему доктор, — теперь ты будешь моим сыночком.
Тут терпение мое лопнуло. Все во мне восставало против того, чтобы убийца заделался нянькой.
— Прошу прощения, — я схватил ребенка за руку. — Я хочу забрать Шати с собой.
— У меня больше прав на него, потому что я здешний, — доктор рванул многократного сироту на себя.
— Зато родители Шати не были здешними, и я тоже не здешний! — я рванул мальчика обратно.
Мне самому было ясно, что с юридической точки зрения мои аргументы весьма уязвимы, поэтому я поспешно предложил предоставить ребенку решать самому. Я ни секунды не сомневался, что шоколадные конфеты потянут на весах выбора больше, чем кислое яблоко.
И тут, впервые за все время, заговорил поп:
— Обсудим все это после похорон, господа, а до тех пор оставим ребенка на нейтральной территории — на почте.
Враждующие стороны пошли на такое соглашение — однако в итоге все произошло совсем не так, как я предполагал.
После похорон мы с доктором и попом отправились прямо на почту, нотариус обещал прийти следом: он хотел сперва заглянуть в осиротевшее жилище Богомольцев — если у мальчика осталась какая-нибудь одежонка или еще какое барахло, то надо их забрать, пока не нашлось охотников на наследство. Надо думать, у ребенка ничего и не было, кроме отцовской тачки, да ничего не попишешь — таков порядок.
Вернулся он довольно быстро, следом за ним шел посыльный, толкая перед собой тачку с обычным бедняцким скарбом. В руках у нотариуса болталась драная котомка, основательно объеденная мышами.
— Послушай, малыш, знакома тебе эта котомка? — спросил нотариус мальчонку. Голос у него почему-то сел, словно он внезапно простудился, руки дрожали, толстое лицо покраснело.
— А как же, знаю, — храбро заявил Шаги. — Батюшкина котомка.
— Тогда беги, малыш, поиграй немного в саду, а мы тем временем поглядим, что тут есть.
Как только ребенок вышел, нотариус извлек из котомки плотный лист бумаги, истертый на сгибах. Брачное свидетельство Матяша Беры и Вероники Винце. Затем — зеленый лист картона: свидетельство об уплате Енё Турбоком членских взносов в будапештский клуб «Гнездо». Затем — золотое кольцо и золотые часы на цепочке. Наконец, шелковый кошель для бумажных денег, а из него — три купюры по тысяче крон.
— Ну что, господа, теперь вам ясно, кто убил Турбока? — спросил он, с трудом переводя дыхание.
Я посмотрел на попа и сказал:
— Тайна исповеди?
Его мягкое лицо немного посуровело, и он ответил, обернувшись к церкви:
— Ежели господь бог устроил так, чтоб возлюбленные чада его грабили и убивали, то можно ли их винить?
Так я и не узнал от него, сознался ли Матяш Бера Банкир на смертном одре в убийстве или ему не хватило времени. Быть может, поп схоронил эту тайну в своем добром сердце, чтобы сын Матяша Беры Банкира не стал на всю жизнь Шандором Берой Убийцей?