Страница 44 из 64
С Андялкой мы о будущем не говорили, так как нас обоих сильно занимал роман, все главы которого мы отныне обговаривали вместе. Должен признаться, что ее фантазия была гораздо живее, причудливее моей и логики в ее рассуждениях было больше, зато мой жизненный опыт, познания в целом и знание людей в частности с каждым днем разворачивались перед нею все шире. Разумеется, я выкладывал свои душевные богатства не без некоторой хитрости. Сидя на берегу реки и объясняя ей, почему течет вода, я непременно завершал свою лекцию рассуждением о том, как прекрасно, когда два жизненных потока сливаются в один и текут слиянно и нераздельно к океану вечности меж берегов, поросших незабудками, и лепестки диких роз качаются на волнах, и никто уже не может сказать, где кончается один поток и начинается другой. Подметив в камышах обыкновенную улитку, я тут же принимался говорить о южных коралловых островах, где гуляют влюбленные в цветочных одеяниях; всю жизнь они только и делают, что играют розовыми ракушками и голубыми улитками, которых собирают при лунном сиянии среди скал, обращающих морскую пену в серебряную пыль. Обычно такой экскурс завершался размышлением о том, что совсем необязательно ехать на Таити, что два человека, изначально предназначенные друг для друга, могут устроить себе коралловый остров где угодно и провести там всю жизнь, полностью погрузившись друг в друга, слушая шум дальнего прибоя и вылавливая из волн жизни лишь то, что им по душе: розовые ракушки радости и голубых улиток беспричинной светлой печали. Я много рассказывал ей о любви цветов, взрезая острым камышовым листом нежнейшую чашечку кувшинки или горлышко шалфея, причем некоторые анатомические подробности заставляли меня краснеть до ушей, чего она, в своей невинной чистоте, попросту не замечала. Но больше всего я любил говорить о золотистых глазах господних, взирающих на нас с небес, о переливчатых окошках из драгоценных камней, сквозь которые подглядывают за нами ангелы. Я любил эту тему, не только потому, что загадочные небесные светила, звездные скопления, туманности, планеты-спутники, а также дальние огни, трепещущие от дыхания Всевышнего, давали мне возможность в полной мере проявить свои познания в астрономии, мифологии и философии, но еще и потому, что в такие минуты я всегда мог взять Андялку за руку. Собственной рукой можно было показывать сколько угодно: дескать, вот эта холодная голубая звезда прямо над нами — Вега, вон та золотистая — Андромеда, которую спас от чудовища Персей, вот эта серебристая полоса — это волосы прекрасной царевны Вероники, которую боги сочли достойной украсить небесный свод, — все это ничего не давало, ибо когда я указывал на звезду Орион, ученица моя смотрела на одну из Медведиц и говорила при этом: да-да, теперь вижу. Достичь результатов можно лишь в том случае, если мэтр берет ученицу за руку повыше локтя и указывает ее собственной рукой на всех этих двухтысячелетних дам и кавалеров, закончивших свою карьеру в качестве звезд. Тогда, по крайней мере, ученица увидит хоть пару звезд там, где им положено быть, что же касается мэтра, то пока его дрожащие пальцы прикасаются к округлой и прохладной руке, ощущая биение горячей крови, все небесные смарагды, рубины и топазы превращаются для него в невидимые звезды.
— Я могла бы слушать вас до утра, господин председатель, — сказала Андялка как-то раз, когда мы завершили учебную экскурсию по одному из участков неба, наслушавшись астральной музыки. Неважно, что в действительности это было всего лишь кваканье лягушек и стрекот кузнечиков. Нет в мире музыки более опасной и пьянящей, ведь это были свадебные песни, десятки тысяч свадебных песен разом. — Мне кажется, рядом с вами никогда не захочешь спать.
Ну-ну, это мы еще выясним, всему свое время.
Однако наибольшее впечатление я произвел на Андялку как-то раз после полудня, когда мы поплыли на Божий остров.
Божий остров не был церковным владением, в этом случае он уже не принадлежал бы богу. «Божий» — потому что ничей. А ничей он был потому, что его нельзя было внести в поземельную книгу: в отличие от порядочных островов, он не имел постоянного местоположения. Божий остров являл собою один из камышовых уголков, известных скорее по старой венгерской географии, там для них было даже особое имя: «плавучая трясина». Больше всего их было на Эчедском болоте, но и на болотах возле Тисы они чувствовали себя вполне уютно до тех пор, пока Тису не призвали к порядку. Когда же ее отучили от «безобразий», болотца пересохли, а бывшие бродяги-острова остепенились и стали добропорядочными пашнями. Отличить их можно было лишь по тому, что даже много лет спустя среди пшеницы нет-нет да и высовывался сиротливый камышовый стебель. (Так старый торговец мылом, а в молодые годы террорист, швыряет гирьку под прилавок привычным движением, словно бомбу. Воображаю, как странно прозвучало бы такое сравнение лет десять назад! А теперь, надо надеяться, никто не найдет в нем ничего предосудительного. Очень наглядное сравнение, никому не придется ходить за разъяснениями к соседу.)
У меня, точнее, у нас в деревне — в романе она будет называться Андялфалва[132], — оставалось болота примерно на тысячу хольдов, там попадаются такие блуждающие острова. Они возникают оттого, что в стоячей воде переплетаются воедино живые и подгнившие корни самых разнообразных водорослей. Сеть выходит настолько прочная, что человеку порвать ее не под силу, она колышется, покачивается, плывет по воде до тех пор, пока «ясский дождь» не забросает ее землей. (Откуда-то с Матры приходит ветер, собирает весь песок, что есть в Ясшаге, Хайдушаге и Куншаге[133], а потом швыряет его оземь так, что слепнут глаза и глохнут уши — вот что такое «ясский дождь».) На новоявленной земле нередко пробивается мох, надо мхом — травы, и тогда сеть становится такой густой, а земля — такой плотной, что может выдержать даже кустарник, а там, глядишь, и деревья. И весь этот девственный мир, куда не ступала нога человека, качается, колышется на воде, вздрагивает, когда на него приземляется аист, танцует от малейшего дуновения. В конце концов поднимается сильный ветер, он вцепляется в ивовые кроны, отрывает плавунок от берега и несет по болоту. Так и плавает остров по воле ветра, пока не придет зима и не прикует его к берегу ледяными кандалами.
«Божий остров» имел непосредственное отношение к роману, здесь предстояло жить рыбаку, сюда же должен был явиться художник, чтобы покончить с собой; если уж бедняге все равно конец, то пусть, по крайней мере, покинет наш скверный мир в этом живописном уголке.
— Вот посмотрите, господин председатель, ничего из этого не выйдет, — тревожилась Андялка, — художник увидит эту удивительную красоту и не захочет умирать, пока не напишет парочку пейзажей, тем временем он успеет передумать и тоже подастся в рыбаки.
Она носилась в восторге между бархатистыми цветками лиловой болотной мяты и алыми флажками кипрея, рвала двумя руками золотые талеры куриной слепоты, а под конец хлопнула меня початком рогоза, призывая побегать вместе с нею. Бегать я, разумеется, не стал, но смирился со своей долей: пусть бы ей вздумалось побить меня веревкой, вымоченной в соленой воде, — разве я не почел бы за счастье это стерпеть! Вот только подвижные игры — не для меня; будь у меня такие же ножки косули, как у Андялки, я обошел бы за нею следом хоть целый свет, но за неимением таковых предпочитаю заняться орнитологией, поскольку при этом можно сидеть. К тому же в этой области даже самые интеллигентные женщины очень малообразованны. Вот и Андялка призналась, что из всего птичьего мира кроме домашней птицы знакома только со страусом, и то не с ним самим, а с его пером, и то не по шляпам, а по модным журналам, и то не по новым, а по старым, которые выписывала еще жена нотариуса.
Нарвав целую охапку мягких листьев мальвы и пахучей полыни, я соорудил нечто вроде трона, а сам лег у ее ног — ну вот, теперь слушайте, камышовая фея!
— Птица, которая говорит: «т-ри, т-ри», — это камышовый дрозд, та, что отвечает: «при-ди, при-ди», — камышовая славка. Та, которая стучит, — трещотка, сопит — зяблик, ругается — бородатая синица. Птица, которая кричит: «при-при ч-чем? пр-ри ч-чем?», — это полевая крачка, а та, что отвечает: «ку-лек, ку-лек», — вьюрок, ни та, ни другая не позволяют себе непарламентских выражений. Чибис кашляет, как какой-нибудь генеральный директор, свистящий чирок ведет себя так, словно собирается в театр на вечер классической музыки. Взад-вперед по болоту носится водяная курочка; чомга, напротив, ступает тяжело, лысуха неуклюже скачет, а та, что ковыляет по-дурацки, — это кваква. Где колышутся большие белые облака, словно кто-то вытряхивает огромные мешки с мукой, — там летают чайки; речные крачки чертят зигзаги точь-в-точь как ласточки. Этот надтреснутый голос принадлежит цапле-барабанщице, а те жуткие, протяжные вопли издает черная птица с кривым клювом — ее имени мы называть не станем. Долгоносый журавль не перестает трещать клювом даже на лету, аист в полете вытягивает шею вперед, а ноги — назад, впрочем, аиста всякий знает, даже тот, кто в школе не обучался.