Страница 43 из 64
Когда я кончил упражняться в подмигивании, нотариус уже ушел, а Андялка приветливо болтала с доктором, просунувшим в окошко голову и какое-то деловое письмо. Ага, это, должно быть, тот самый меморандум, из-за которого министру финансов будут сниться кошмары. Ему приснится, будто все национальное собрание пляшет у него на животе, и у каждого депутата — голова каракулевого барана. Я вежливо поздоровался с доктором: как ни странно, он не вызывал у меня ни малейшего отвращения, хоть я и разоблачил в нем убийцу, более того, я его в какой-то мере зауважал. (Смотри Ахилла Сигеле: «Престиж в преступления». Это было лет двадцать назад в «Будапешти семле»[131].)
— Рад вас видеть, господин доктор, — я повторил свое приветствие погромче, полагая, что в первый раз он не расслышал моих тихих слов.
Уж на этот-то раз он, безусловно, расслышал, поскольку обернулся, поднес к глазу монокль, оглядел меня с ног до головы, после чего отвернулся, интересуясь мною не более, чем какой-нибудь дохлой пиявкой, и продолжал беседовать с Андялкой.
Человек я чрезвычайно чувствительный, меня и перышком можно ударить так, что будет болеть годами, но по мне этого не скажешь. Если меня обижает тот, кого я люблю, то зачем мне, спрашивается, портить ему настроение взглядом, полным упрека, зачем лишать его радости, которую испытываешь всегда, когда есть на ком сорвать злость? А уж с чужими людьми и вовсе незачем ссориться, они пришли ниоткуда и уйдут в никуда, мы с ними вроде колючих каштанов: зацепились походя друг за дружку и расцепились. А у бедняги доктора колючки не только снаружи, но и внутри, так стоит ли мне его царапать?
Я взял стул, сел и стал слушать беседу об искусстве киргизских ткачих, не переставая удивляться Андялке, даже с этим дикарем умевшей обходиться так, что он становился похож на человека. Эта девушка все равно что статуя Святой Марии в Галамбоше: кто бы ни пришел ей поклониться, будь то ребенок или табунщик, всякого она выше ровно на пядь.
Я внимал Андялке, пожирая ее взглядом, но слова доктора заставили меня очнуться от моих мечтаний:
— Знаете, Ангела, в киргизской деревне нипочем не потерпели бы, чтобы кто-нибудь выдавал себя за ученого, а сам нарушал покой крестьянских семей.
Я вскочил и встал прямо перед ним. Черт возьми, этот конский каштан вцепился в меня совсем не случайно. Это очень злобный каштан, он нарочно вцепился в меня, чтобы изуродовать перед лицом той, что всего на свете для меня дороже. Сейчас я отправлю его ко всем чертям, которые его сюда и принесли.
— Господин доктор, — голос мой звучал скорее хрипло, нежели твердо, как мне бы того хотелось, — не лучше ли поговорить о том, кто убил художника?
— С удовольствием, милорд, всему свое время, — он холодно блеснул на меня моноклем. — Пока же скажу вам, что во всем мире лишь я один могу назвать имя убийцы.
— А что, если я и без вас его знаю? — я посмотрел на него так пронзительно, что даже побледнел. Зато его наглое спокойствие обличало законченного злодея.
— Этого мало, эксцеленца. У меня есть доказательства.
— У меня тоже! — я понемногу переходил на визг. Андялка дрожала и глядела на меня с мольбою и испугом. Бедняжка, разумеется, понятия не имела о том, с какой стати два оленя-ветерана собрались обломать друг другу рога.
Доктору она, видимо, тоже послала умоляющий взгляд, так как он послушно склонил перед нею свой череп, схватил полотняный шлем и полупрезрительно-полулюбезно вонзил в меня последний томагавк.
— Хладнокровие, только хладнокровие, дели хаджи!
В Киргизии я не бывал, но все-таки мне известно, что турецкое «дели» — то же самое, что венгерское «дили» — «блаженный», что, в свою очередь, обозначает отнюдь не благочестивого паломника-рыцаря, а деревенского дурачка. Полагаю, никто не осудит меня за то, что и во мне проснулся бес, заставивший сказать; неслыханную грубость:
— И вам того же, наби.
Смягчающим обстоятельством для беса может послужить тот факт, что он вложил мне в уста не просто грубость, а грубость библейскую. Словом «наби» ветхозаветные евреи называли тех, у кого не все дома.
Однако доктор, будучи человеком культурным, был плохо знаком с Библией и, услышав непонятное слово на незнакомом ему языке, пришел в страшное замешательство. Так, должно быть, пошатнулся Голиаф, когда давидов камень поразил его в висок. Он вынул монокль, разинул рот и, наконец, склонился предо мною, как побежденный:
— Был счастлив вас видеть, позвольте откланяться.
Но раз уж я поразил Голиафа, отрежу-ка ему голову! Я снисходительно помахал обеими руками:
— Шумеди окайа хм!
Последнее тоже не было высосано мною из пальца. Я умею быть неумолимым, если обстоятельства к этому вынуждают, но ничто не заставит меня стать бессовестным и поверхностным. Фраза, сразившая доктора наповал, представляла собой обычное приветствие южноафриканского племени машукулумб. Не стану утверждать, что приветствие это сохранилось и по сей день: скорее всего, мировая война там тоже перевернула все обычаи вверх дном, но в восьмидесятые годы прошлого века оно еще существовало. Достаточно заглянуть в книгу графа Шамюеля Телеки «Путешествие к озерам Рудольф и Стефания». Этому ученому можно верить.
После ухода доктора Андялка принялась допытываться о причинах дуэли. Я поведал ей все то, что счел возможным, обрисовав отношения доктора и Мари Малярши подходящими к случаю эвфемизмами и умолчав о своей вполне невинной роли, поскольку именно невинная девица могла перетолковать ее по-своему. Не стал я говорить и о том темном подозрении, что пало на доктора. Зачем смущать покой чистого сердечка этой кошмарной историей? Андялка чтит его как друга своего отца, не имея ни малейшего понятия о его мрачной тайне; ей известно лишь одно — что он был в нее влюблен и хотел взять ее в жены, а я давно подозреваю, что женщины, в том числе и самые благородные, готовы простить отвергнутым женихам все что угодно, включая грабеж и убийство. (Зато тем, за которых они вышли замуж, этим злодеям, худшим, нежели разбойники и убийцы, они никогда не простят своего поступка.) Да что там говорить, все женщины скроены на один манер.
Надо сказать, что доктора я и сам готов был простить, ведь именно ему я был обязан блестящей победой, одержанной на глазах у Андялки. И это было только начало, за которым последовала длинная полоса удач. От Фиделя из Надьварада пришла телеграмма с сообщением о том, что свадьба состоялась, но пока ничего не выходит с визой; он не знает, когда сможет вернуться домой, а до тех пор остается «ваш у. ж. Фидель», что означало «утоляющий жажду Фидель». Дай ему бог здоровья, хоть бы эти валахи продержали его подольше, они, как выяснилось, совсем неплохие люди. Я же, в свою очередь, изо всех сил старался использовать время, оставшееся до его возвращения, дабы завершить к этому моменту оба моих романа и дать Фиделю возможность поставить точку в конце последней главы — стоя у алтаря в алом облачении и с легким сердцем, не обремененным мыслью о том, что случай с Меранской графиней все же не повторился. (Зато девский барон может быть допущен на свадьбу в качестве зеваки.)
Собственно говоря, с матушкой Полинг все уже было в полном порядке, хотя до открытых переговоров дело еще не дошло. Зато как-то раз она сообщила мне, что успокоится лишь в том случае, если господь пошлет ее дочурке счастье в лице серьезного состоятельного человека с солидным положением, причем, кто бы этот господин ни был, можно смело сказать, что господь к нему милостив: ее доченька не щеголиха, не мотовка, не болтушка и не бездельница. Я, в свою очередь, поведал, что устал от холостяцкой жизни, хотя, слава богу, пребываю в добром здравии, потому что никогда не был ни пьяницей, ни бабником, ни картежником; одна беда — время бежит, жизнь проходит, а тут не знаешь толком, зачем жил, для кого сколотил небольшое состояньице; особенно на него не разгуляешься, но на двоих за глаза хватит. Тогда она призналась мне, что очень любит деревню, и переезд в город наверняка сократил бы ей жизнь лет этак на десять, но ради детей, а ведь она готова считать зятя своим сыном, она пошла бы даже на такую жертву. В ответ на это я заявил: дескать, счастлив будет мужчина, который сможет назвать такую женщину тещей, а я, со своей стороны, без тещи не мыслю счастливой семейной жизни.