Дочь четырех отцов

Тут я прикусил язык и смущенно умолк, забыв, что чистая душа ни в чем не видит подвоха. Андялка смотрела на меня с искренним изумлением, теперь глаза ее породнились с незабудками, целовавшими носки ее башмачков.

— Господин председатель, вы знаете больше, чем любой учитель.

— О, что вы, — я скромно потупил взор и мысленно попросил прощения у Брема, не будучи уверен, что он выслушал бы мою лекцию с таким же энтузиазмом. Но, видит бог, пустельга не перестанет быть пустельгой, если я случайно назову ее дроздом; при всей моей добросовестности я прощу себе эту ошибку, если мне удастся вырасти в глазах самого дорогого на свете существа хотя бы на пядь.

К сожалению, помимо болотных птиц, подобных коим не встретишь и за тридевять комитатов, на Божьем острове водились еще и комары, по кровожадности сравнимые разве что со своими собратьями на Амазонке.

— Хорошо бы вам закурить, — предложила Андялка, когда мы отплыли от острова, и я принялся размахивать носовым платком, пытаясь защитить ее от хищников. — Что с вами стряслось, господин председатель? Вы не курите уже второй день. Ведь раньше вы не выпускали сигары изо рта.

— Хочу отвыкнуть, — нежно ответил я. — Не то чтоб курение мне вредило, организм у меня крепкий — хоть паприку кури, но я решил воспитывать силу воли. Знаете, как писали в альбомах: «Кто с собою совладал, тот сильней, чем Ганнибал».

Не мог же я объяснить ей, зачем мне нужно, чтобы дыхание мое было чистым, как у ребенка перед первым причастием. И того не мог я ей сказать, что стоит мне взглянуть на ее алый ротик, как у меня пересыхает во рту, и воля моя становится крепче, чем у всех пунических и римских полководцев вместе взятых!

Когда мы причалили, уже стемнело. Тихий ветерок шевелил листву, а луна в серебристой опушке поднялась из-за леса как раз в тот момент, когда я прижал к себе Андялкину руку. Прямо-таки противно видеть, с какой точностью эта луна соблюдает режим, предписанный составителями календарей. Опоздай она хоть на минуту или будь тополя хоть самую малость повыше — и Ганнибал мог бы торжествующе расхохотаться. Но луна смотрела на нас так пристально, что мне не оставалось ничего иного, как пребывать по-прежнему гордым мужем, не поддающимся соблазнам. Андялка между тем зябко стянула на шее косынку.

— Чувствуете, как резко похолодало? — (С тем же успехом жасминная роща могла бы спросить у наползающей на нее огненной лавы, не мерзнет ли она). — Смотрите-ка, кто-то ходит между деревьями. Как раз тут художник и повесился. Ах, мне страшно!

В ивовых зарослях и в самом деле что-то белело. Привидением это «что-то» быть не могло, поскольку под ногами у него трещал валежник. Привидения же обычно ходят бесшумно, во всяком случае, городские. Можно допустить, что деревенские призраки более неуклюжи. Но и они не носят полотняных шлемов.

А у этого на голове был полотняный шлем.

— Доктор, — шепнул я Андялке.

— Что он здесь ищет?

— Киргизов.

Убийца на месте преступления! Вот только кого же он начитался — Достоевского или Эдгара По?

Не успели мы отойти и на пару шагов, как нам попалось еще одно привидение. На этот раз оно сидело на краю оврага, и голова у него была повязана платком. Это привидение узнала Андялка: оно оказалось Мари Маляршей. Эге, так может, вовсе не совесть пасет доктора на лугу, а доктор пасет здесь сию заблудшую каракулевую овечку?

Других привидений на нашем пути не встретилось; мы были уже у самой околицы, а из деревни доносилось такое жуткое блеяние волынки, что от него самое отчаянное привидение немедленно ускакало бы обратно в преисподнюю. По мере приближения к корчме я убедился, что текст с эстетической точки зрения не уступает музыке.

Нынче Якоб на дворе,

Поп напьется на заре.

А нотариус

Лишь намочит ус.

— Эге, да это малыш Бенкоци! — сказал я со смехом и поглядел на Андялку.

Она веселилась над упражнениями помощника нотариуса еще больше, чем я. Пожалуй, я впервые видел ее такой веселой.

— Оп-ля! — она хлопнула в ладоши. — Вот вам и соблазнитель!

— Простите?

— Нашелся соблазнитель для романа! Ну, тот, что отобьет натурщицу у мужа, то есть у художника. Смотрите-ка, его можно написать с этого обормота. Пустой, бессодержательный, легкомысленный тип, ничего в нем нет, кроме красивых губ, красивых глаз да красивого галстука.

— Мысль вашу я одобряю, но с красотой вы, по-моему, немного переборщили, — ответил я не без некоторой обиды.

— Но ведь так нужно: чем он красивее, тем противнее! Такие думают, перед ними ни одна женщина не устоит. — (Удивительное дело, теперь глаза у нее светились зеленым светом, как у кошки в темноте.)

— Так ведь натурщица и правда не устоит.

— Ну да, потому что она — женщина простая и глупая, для которой внутренний мир мужчины — ничто.

Тут я успокоился. Мне так захотелось работать, что в ту же ночь я посвятил юному Бенкоци целую главу. Возможно, я немного исказил его облик, но это, в конце концов, мое личное дело. Меня бесило, что мальчишка и вправду весьма хорош собой; впрочем, тут его вины нету, другое дело — галстук, который он так великолепно завязывает. Хоть любая субъективность и противоречит моим писательским принципам, мне пришлось выставить юношу на посмешище, разумеется, в соответствии с принципами. Без сомнения, это была самая удачная глава. Мне не терпелось прочитать ее Андялке, которой она должна понравиться еще больше, чем мне, ведь, в сущности, она ее придумала. Она должна получить гонорар! Было давно уже за полночь, когда я вытащил из ящика самую большую коробку шоколадных конфет и сунул ее в сумку с рукописью.

Еще будучи лириком, я заметил: если вечером что-то удается, потом очень трудно заснуть от возбуждения. (Вот, в общем, и весь гонорар, который я получал за свою лирику.) В этом смысле разница между лириками и романистами, как выяснилось, не так уж велика. Я заснул на рассвете и с трудом продрал глаза около полудня. Только я собрался выйти, как явилась прислуга и сообщила, что заходил Марта Петух и наказывал передать мне: они, мол, боле курганника не копают.

Ну и ладно, это вполне соответствует моим намерениям. Пусть предки пеняют на себя за то, что не нашлись до сих пор, искать их дальше не имеет смысла. Я уже нашел то, что искал, а также то, чего не искал. Сочиненный мною роман двигался к концу, и роман моей жизни — тоже.

Но вот с моим тезкой Петухом мне все же придется перекинуться парой слов. Ведь нужно засыпать ямы, вырытые в кургане. Да, но как мне отыскать тезкин дом? — задумался я, стоя на пороге. Как он выглядит, я помню: покосившаяся развалюха, а во дворе — сорняки в человеческий рост — но как до него добраться, не знаю. В алфельдской деревне иногда труднее ориентироваться, чем в Париже. Можно было спросить у прохожих — день был воскресный, перед избами на скамейках сидели люди, — но я всегда стеснялся задавать вопросы. Будучи студентом и впервые собравшись домой на вакации, я целый день пробродил по Будапешту в поисках вокзала. Зато никто не мог поднять меня на смех из-за моих вопросов.

Выручил меня ягненок с колокольчиком. Он щипал травку перед церквью, напротив дома священника. Шати сидел на корточках рядом с ним. В данный момент он не был погружен в философские раздумья, иными словами, пальца не сосал. Он грыз большое кислое яблоко. Я решил, что оно кисло-сладкое, потому что время от времени у него сводило скулы от наслаждения.

— Эй, Шати, ты знаешь, где живет Марта Цила Петух?

— Как не знать.

— Можешь меня проводить?

— Не, не провожу, никак нельзя.

— Почему же нельзя?

— Потому как меня матушка тут посадила, чтоб я глядел, куда вы пойдете.

Ах, чтоб тебя! Шати в качестве сыщика! Уж не меня ли выслеживала Мари Малярша вечером у оврага!

Я открыл коробку конфет и сунул одну из них Шати в ручонку.