Страница 3 из 7
Генерал Ашбуртон навестил мосьё де-Шалабра прежде моего отца, и приглашал его к себе, но без всякого успеха. Папа достиг своей цели, как впоследствии узнала я, совершенно неожиданно. Сделав предложение мосьё де-Шадабру, он получил от него такой решительный отказ, что потерял всякую надежду, и уже более не возобновлял своего приглашения. Чтоб облегчить свое сердце, мосьё де-Шалабр начал рассказывать подробности страшного события. Папа слушал, притаив дыхание…. наконец, доброе сердце его не выдержало и по лицу его покатились слезы. Его непритворное сочувствие сильно тронуло мосьё де-Шалабра… прошел час, и мы увидели нашего милого учителя на скате зеленого поля. Он склонился на руку папа, который невольно протянул ее, как опору страдальцу, хотя сам хромал и был десятью или пятнадцатью годами старше мосьё де-Шалабра.
В течение года после этого визита, я не видала, чтоб мосьё де-Шадабр носил цветы в петличке своего фрака; даже после того, по самый день смерти, его не пленяли более, ни пышная роза, ни яркая гвоздика. Мы тайком подметили его вкус и всегда старались подносить ему белые цветы для любимого букета. Я заметила также, что на левой руке, под обшлагом своего фрака (в то время носили чрезвычайно открытые обшлага), он постоянно носил бант из черного крепа. С этим бантом он и умер, дожив до восьмидесяти лет.
Мосьё де-Шалабр был общим фаворитом в лесистом нашем округе. Он был душой дружеских обществ, в которых мы беспрестанно принимали участие, и хотя иные семейства гордились своим аристократическим происхождением и вздергивали нос перед теми, кто занимался торговлей в каких бы то ни было обширных размерах, – мосьё де-Шалабр, по праву своего происхождения, по преданности своей законному государю, и, наконец, по своим благородным, рыцарским поступкам, был всегда почетным гостем. Он переносил свою бедность и простые привычки, которые она вынуждала, так натурально и так весело, как будто это был самый ничтожный случай в его жизни, которого не стоило ни скрывать, ни стыдиться, так что самые слуги, часто позволяющие себе принимать аристократический вид перед учителями, любили и уважали французского джентльмена, который, по утрам являлся в качестве учителя, а вечером – разодетый, с изысканной щеголеватостью, в качестве званого гостя. Походка его была легка. Отправляясь в гости, он перепрыгивал через лужи и грязь, и по приходе в нашу маленькую приемную, вынимал из кармана маленькую, чистенькую коробочку, с маленькой сапожной щеткой и ваксой, и наводил лоск на сапоги, весело разговаривая все это время, ломанным английским языком, с лакеями. Эта коробочка была собственного его произведения; – на вещи подобного рода, его руки были, как говорится, чисто золотые. С окончанием наших уроков, он вдруг превращался в задушевного домашнего друга, в веселого товарища в игре. Мы жили вдали от столяров и слесарей; но когда у нас портился замо́к, мосьё де-Шалабр починивал его; когда нам нужен был какой-нибудь ящичек или что-нибудь подобное, мосьё де-Шалабр приносил на другой же день. Он выточил мама мотовило для шелка, отцу шахматы, изящно вырезал футляр для часов из простой кости, сделал премиленькие куклы из пробки, – короче, говоря его словами, он умер бы от скуки без столярных инструментов. Его замысловатые подарки ограничивались не одними нами. Для жены фермера, у которого жил, он сделал множество улучшений и украшений по хозяйственной части. Одно из этих улучшений, которое я припоминаю, состояло в пирожной доске, сделанной по образцу французской, которая не скользила во столу, как английская. Сузанна, румяная дочь фермера, показывала нам рабочую шкатулку; а влюбленный в нее кузен удивительную трость, с необыкновенным набалдашником, представлявшим голову какого-то чудовища, – и все это работы мосьё де-Шалабра. Фермер, жена Фермера, Сузанна и Роберт не могли нахвалиться мосьё де-Шалабром.
Мы росли; из детей сделались девочками, – из девочек – невестами, – а мосьё де-Шалабр продолжал по прежнему давать уроки в нашем лесном округе; по прежнему все его любили и уважали; – по прежнему не обходились без него ни один обед, ни одна вечеринка. Хорошенькая, веселенькая, шестнадцатилетняя Сузанна уже была покинута неверным Робертом и сделалась миловидною степенною тридцатидвухлетнею девой, но по прежнему прислуживала мосьё де-Шалабру и по прежнему постоянно хвалила его. Бедная наша мама переселилась в вечность; моя сестра была помолвлена за молодого лейтенанта, который находился на своем корабле в Средиземном море. Мой отец по прежнему был молод в душе и во многихе привычках; только голова его совершенно побелела, и старинная хромота беспокоила его чаще прежнего. Его дядя оставил ему значительное состояние, по этому, он всей душой предался сельскому хозяйству, и ежегодно бросал на эту прихоть порядочную сумму с душевным наслаждением. Кроткие упреки в глазах нашей мама уже более не страшили его.
В таком положении находились наши дела, когда объявлен был мир 1814 года. До нас доходило такое множество слухов, противоречивших один другому, что мы наконец перестали верить «Военной Газете» и рассуждали однажды довольно горячо о том, до какой степени газетные известия заслуживают вероятия, когда в комнату вошел мосьё де-Шалабр без доклада и в сильном волнении:
– Друзья! воскликнул он: – поздравьте меня! Бурбоны….
Он не в силах был продолжать: черты его лица, даже его пальцы, приходили от радости в движение, но говорить он не мог. Мой отец поспешил успокоить его.
– Мы слышали приятную новость (видите, девицы, на этот раз газетные известия совершенно справедливы). Поздравляю вас, мой добрый друг. Я рад; душевно рад.
И схватив руку мосьё де-Шалабра, он так крепко сжал ее, что боль, которую испытывал мосьё де-Шалабр, подействовала спасительным образом на его нервное волнение.
– Я еду в Лондон. Я еду немедленно, чтоб увидеть моего государя. Завтра, в отели Грильон, государь принимает всех своих верноподданных: я еду выразить ему свою преданность. Надену гвардейский мундир, который так долго лежал без употребления, – правда, он староват и поизношен, – но ничего! – на него смотрела Мария Антуанета, – а это обстоятельство всегда будет придавать ему новизну.
Мосьё де-Шалабр ходил по комнате быстрыми, нетерпеливыми шагами. Заметно было, что он чем-то был озабочен. Мы сделали знак нашему папа, чтоб он помолчал и дал нашему другу успокоиться.
– Нет! сказал мосьё де-Шалабр, после непродолжительной паузы. – Я не могу проститься с вами навсегда; – для этого, мои неоцененные друзья, я должен воротиться к вам. Я приехал сюда бедным эмигрантом; – великодушные люди приняли меня, как друга, и берегли – как родного. Поместье Шалабр – весьма богатое поместье, и, я надеюсь, мои друзья не забудут меня: они приедут навестить меня в моем отечестве. В воспоминание их дружбы, Шалабр согреет, оденет и накормит каждого бедняка англичанина, который будет проходить мимо его дверей. Нет! я не прощаюсь с вами. Я уезжаю теперь не больше, как дня на два.
* * *
Мой папа настоял на том, чтоб довезти мосьё де-Шалабра в своем кабриолете до ближайшего города, мимо которого проходила почтовая карета. В течение небольшого промежутка времени, пока делались приготовления к отъезду, мосьё де-Шалабр сообщил нам некоторые подробности о своем поместье. До этой поры, он никогда не говорил о нем; мы почти ничего не знали о его положении в своем отечестве. Генерал Ашбуртон встречался с ним в Париже в таком кругу, где о человеке судили по его уму, по светскому образованию и благородству характера, но не по богатству и старинному происхождению. Только теперь мы узнали, что мосьё де-Шалабр владел обширными поместьями в Нормандии, владел замком Шалабр; – правда, все это было конфисковано вследствие его эмиграции, но ведь это случалось в другое время и при других обстоятельствах.
– О! если б жива была ваша мама, – этот неоцененный друг мой, – каких редких и роскошных цветов прислал бы я ей из Шалабра! Когда я смотрел, с какой заботливостью и вниманием ухаживала она за кустом роз самого бедненького сорта, я вспоминал и грустил о моем розовом саде в Шалабре. А какие у меня оранжереи! Ах, мисс Фанни! – невеста, которая хочет иметь хорошенький венок на свадьбу, должна непременно приехать за ним в замок Шалабр.