Учитель французского языка

Этими словами мосьё де-Шалабр намекал на помолвку моей сестры – на факт, очень хорошо известный ему, как преданному и верному другу нашего дома.

Папа наш воротился домой в самом веселом расположении духа. В тот же вечер он приступил к составлению плана относительно весенних посевов, чтоб при уборке хлеба выиграть несколько времени на поездку в замок Шалабр; что же касается до нас, то мы были убеждены, что нет никакой необходимости откладывать эту поездку далее осени текущего года.

Дня через два, мосьё де-Шалабр воротился, – немного опечаленный, как нам казалось, но мы не сочли за нужное говорить об этом нашему папа. Как бы то ни было, мосьё де-Шалабр объяснил нам это уныние, сказав, что нашел Лондон, против всякого ожидания, чрезвычайно многолюдным и деятельным; – что после деревни, в которой деревья начинали покрываться зеленью, он показался ему дымным, душным и скучным; и когда мы пристали к нему, чтобы он рассказал о приеме в отели Грильона, он начал смеяться над собой, объяснив, что совершенно забыл давнишнее расположение графа Прованского к тучности, и что он изумился, увидев дородную особу Людовика XVIII, которому стоило большего труда передвигаться с одного места на другое в приемном зале отеля.

– Но что же он сказал вам? спросила Фанни. – Как он вас принял, когда вы представились?

Чувство досады отразилось на его лице, и тотчас же исчезло.

– Да!.. его величество забыл мое имя. Впрочем, трудно было ожидать, чтоб он его вспомнил, несмотря на то, что наше имя стоит на ряду замечательнейших в Нормандии; – я, конечно…. впрочем, – это ничего не значит. Герцог Дюрас напомнил ему несколько обстоятельств, которые, как я надеялся, навсегда останутся в памяти его величества, – впрочем, и то сказать, продолжительное изгнание заставит забыть многое, – по этому, нет ничего удивительного, что он не мог припомнить меня. Он выразил надежду увидеть меня в Тюльери. Его надежда – для меня закон. Я отправляюсь приготовиться к отъезду. Если его величество не нуждается в моем мече, я обменяю этот меч на плуг и удалюсь в Шалабр. Ах, – мой друг! – я никогда не забуду тех наставлений по части сельского хозяйства, которые заимствовал от вас.

Драгоценный подарок не имел бы в глазах нашего папа такого значения, как эта последняя фраза. Он тотчас же начал осведомляться о качестве грунта и проч. таким серьёзным тоном, и с таким вниманием, что мосьё де-Шалабр, сознавая свое невежество по этой части, только слушал его, да пожимал плечами.

– Ничего! – не беспокойтесь! – говорил мой отец. – Рим ведь не в один день выстроен. Много прошло времени, прежде, чем я узнал все то, что знаю теперь. Я боялся, что нынешней осенью мне нельзя будет тронуться с места; но теперь я вижу, что вы встретите нужду в человеке, который бы посоветовал вам, как должно подготовить землю для весеннего посева.

Таким образом, мосьё де-Шалабр оставил наш округ, с полным убеждением, что в сентябре мы приедем к нему в его нормандский замок. От всех, кто только более или менее был добр к нему, – а к нему все были одинаково добры он взял обещание навестить его в определенные сроки. – Что касается до старого фермера, до бойкой жены его и веселой Сузанны, – их, как мы узнали, мосьё де-Шалабр вызвался перевезти в свои поместья без платы и пошлины, под тем предлогом, что французские коровницы не имеют вы малейшего понятия о чистоте, а тем более не имеют понятия о сельском хозяйстве французские фермеры; – ему решительно необходимо было взять кого-нибудь из Англии, чтоб привести в порядок дела замка Шалабр. Фермер Доброн и его жена не могли не согласиться с столь основательными доводами.

Несколько времени мы не получали от нашего друга никаких известий. Почтовые сношения между Францией и Англией, по случаю возгоревшейся войны, сделались весьма неблагонадежными. По этому, мы принуждены были ждать и старались быть терпеливы мы. Осеннюю поездку во Францию мы отложили. Папа много говорил нам на счет расстроенного положения дел во Франции, и сильно журил нас за безрассудное ожидание получить так скоро письмо от мосьё де-Шалабра. Мы, однако ж, знали, что доводы, которые представлял папа в наше утешение, служили собственно к тому, чтоб успокоить его собственное нетерпение, – и что увещания потерпеть немного он делал для того, что считал их необходимыми для своей особы.

Наконец пришло и письмо. В нем проглядывала благородная попытка казаться веселым, но эта веселость вызывала слезы скорее, чем вызывали б их прямые горькие сетования на судьбу. Мосьё де-Шалабр надеялся получить патент на чин подпоручика гвардии, – патент, подписанный самим Людовиком XVI в 1791 году. На полк был переформирован или расформирован – право, не умею сказать; – для утешения нашего, мосьё де-Шалабр уверял нас, что не ему одному отказали в подобном домогательстве. Он пробовал определяться в другие полки, во нигде не было вакансии. «Не славная ли доля для Франции, иметь такое множество храбрых сынов, готовых проливать свою кровь за государя и отечество?» – Фанни отвечала на этот вопрос словами: какая жалость! – а папа, вздохнув несколько раз, утешил себя мыслью, высказанною вслух: тем лучше для мосьё де-Шалабра, ему больше будет времени присмотреть за расстроенным имением.

Наступившая зима была исполнена многих событий в нашем доме. Одно замечательное происшествие сменяло другое, как это часто случается после продолжительного застоя в домашних делах. Жених Фанни возвратился; они обвенчались, оставив нас одних – отца моего и меня. Корабль её мужа находился в Средиземном море. – Фанни должна была отправиться на Мальту и жить с новыми родными. Не знаю, разлука ли с дочерью так сильно подействовала на весь организм моего отца, или другие причины, только, вскоре после её отъезда, с ним сделался паралич; и потому интереснее всех известий и всех военных реляций были для меня известия и реляции о состоянии больного. Меня не занимали политические события, потрясавшие в то время всю Европу. Мои надежды, мои опасения сосредоточивались на моем милом, неоцененном, любимом нами и любившем нас отце. Я несколько дней сряду держала в кармане письмо мосьё де-Шалабра, не находя времени разобрать его французские иероглифы; наконец, я прочитала его моему бедному отцу, не столько из нетерпения узнать, что заключалось в нем, сколько из повиновения желанию отца. Известия от нашего друга были также печальны, как казалось печальным все другое в эту угрюмую зиму. Какой-то богатый фабрикант купил замок Шалабр, поступивший в число государственных имуществ, вследствие эмиграции владетеля. Этот фабрикант, мосьё де Фэ, принял присягу в верности Людовику XVIII, и купленное имение сделалось его законным достоянием. Мой отец сильно горевал об этой неудаче нашего бедного друга, – горевал, впрочем, только в тот день, когда ему напоминали о ней, а на другой день забывал обо всем. Возвращение Наполеона с острова Эльбы, быстрая последовательность важных событий, Ватерлосская битва, – ничто не занимало бедного отца; для него, в его втором младенчестве, важнее всех событий был пудинг или другое лакомое блюдо.

Однажды, в воскресенье, в августе 1815 года, я отправилась в церковь. Много недель прошло с тех пор, когда я имела возможность отличиться от отца на такое долгое время. В ту минуту, когда я вышла из церкви, мне показалось, как будто юность моя отлетела, пронеслась мимо меня незамеченною, – не оставив по себе ни малейших следов. После обедни, я прошла по высокой траве к той части кладбища, где покоилась наша мама. На её могиле лежала свежая гирлянда из золотистых иммортелей. Это необычайное приношение изумило меня. Я знала, что обыкновение это существует преимущественно у французов. Приподняв гирлянду, я прочитала в ней, по листьям темной зелени, отделявшемся от иммортелей, слово: «Adieu.» В голове моей в тот же момент блеснула мысль, что мосьё де-Шалабр воротился в Англию. Кроме его, ни от кого нельзя было ожидать такого внимания к памяти мама. Но при этом меня удивляла другая мысль, что мы не только не видели его, но ничего о нем не слышали; – ничего не слышали с тех пор, как леди Ашбуртон сообщила нам, что её муж только раз встретил его в Бельгии, и вскоре после того умер от Ватерлосских ран. Припоминая все эти обстоятельства, я незаметным образом очутилась на тропинке, которая пролегала от нашего дома, через поле к фермеру Добсону. Я тотчас же решилась дойти до него и узнать что-нибудь относительно его прежнего постояльца. Вступив на саиовую дорожку, ведущую к дому, я увидела мосьё де-Шалабра: он задумчиво смотрел из окна той комнаты, которая некогда служила ему кабинетом. Через несколько секунд он выбежал ко мне на встречу. Если моя юность отлетела, то его молодость и зрелые лета совершенно в нем исчезли. В течение нескольких месяцев, с тех пор, как он оставил нас, он постарел, по крайней мере, лет на двадцать. Эту постарелость увеличивала в нем и перемена в платье. Бывало, прежде, он одевался замечательно щеголевато; но теперь в нем проглядывала небрежность, и даже неряшество. Он спросил о моей сестре и об отце таким тоном, который выражал глубокое и почтительное участие, мне показалось, что он спешил заменить один вопрос другим, как будто стараясь предупредить мои вопросы, которые я в свою очередь желала бы сделать.