Страница 48 из 128
знает что и какие-то оборванцы под влиянием луны лишаются веса, то почему бы тогда и мертвым не лишать наследства живых? Барон поступил куда как правильно — даже не вскрыл ящик и не заглянул туда: лучше быть глупым, чем несчастным.
Господин лейб-медик присоединился к сему глубокомысленному резюме только из вежливости. Сам-то он никак не мог оставить в покое тот выдвижной ящик своего мозга, в котором хранилось «дело Зрцадло», — при первой же возможности открывал и до умопомрачения рылся в нем.
«Надо будет как-нибудь ночью заглянуть в "Зеленую лягушку", может, я в самом деле встречу там этого субъекта, — наметил он для себя. — Лизель, проклятая ведьма — это же надо, столько времени думать о бабе! — она ведь говорила, что он шляется по трактирам».
В тот же вечер, уже собираясь на покой, лейб-медик вспомнил о своем намерении; натянув спущенные подтяжки и придав своему лицу надменное выражение (дабы случайно встреченные в столь поздний час знакомые не заподозрили его в чем-либо предосудительном), он направился к Мальтийской площади, где под сенью почтенных дворцов и благочестивых монастырей сомнительная «Зеленая лягушка» дерзко влачила свое ночное, посвященное Бахусу существование.
С самого начала войны Флугбайль и его приятели ни разу не посетили этой ресторации, и тем не менее средняя зала была по-прежнему зарезервирована для господ, хотя и пустовала; хозяин — пожилой представительный мужчина в золотых очках, с благосклонно-серьезным лицом нотариуса, днем и ночью озабоченного наивыгоднейшим помещением капитала своих подопечных, — казалось, не осмеливался распорядиться по-другому этим помещением.
— Что прикажет экселенц? — осведомился «нотариус» с любезной искрой в серых бархатных глазах, когда господин императорский лейб-медик уселся. — О-о-о? Красный «Мельник»? Понимаем, экселенц... Конечно, отборного тысяча девятьсот четырнадцатого?
Благодаря обезьяньей ловкости младшего кельнера на столе как из воздуха тут же материализовалась бутылка «Мельника» урожая 1914 года, которую тот уже загодя, повинуясь шепотом отданному распоряжению, держал наготове за спиной. Исполнив свою миссию, услужливая парочка с глубоким поклоном растворилась в таинственном лабиринте «Зеленой лягушки».
Господин императорский лейб-медик одиноко восседал во главе покрытого белоснежной скатертью стола в длинной просторной зале. Справа и слева от него были полузадернутые портьерами проходы в соседние помещения. Большое зеркало, висевшее на входной двери, позволяло при желании видеть происходящее в смежных залах.
Стены украшали многочисленные портреты великих мыслителей всех времен и народов, их строгий подбор никоим образом не позволял усомниться в благонадежности хозяина, господина Венцеля Бздинки (с ударением на первом слоге), одновременно они опровергали бесстыдные утверждения подлых клеветников, что в юности господин Бздинка был якобы морским разбойником.
У «Зеленой лягушки», как у всякой приличной ресторации, имелось свое историческое прошлое: как утверждали, именно в ней вспыхнула революция 1848 года — то ли из-за кислого вина, которое подавал прежний хозяин, то ли из-за каких-то других, не менее важных причин, дознаться было уже невозможно, но до сих пор это служило главной темой всех застольных разговоров.
Тем более ценились заслуги господина Венцеля Бздинки, который не только отменными напитками, но также своей в высшей степени достойной внешностью и добропорядочными манерами, не оставлявшими его даже в поздние ночные часы, неопровержимо свидетельствовал об окончательном искоренении прежней репутации заведения. Теперь даже замужние дамы — разумеется, в сопровождении своих благоверных — иногда отваживались здесь отужинать. По крайней мере в передних залах...
Господин императорский лейб-медик рассеянно сидел за бутылкой «Мельника», в утробе которой электрическая настольная лампа рождала вспышки рубиновых искр.
Временами поднимая голову, он видел в дверном зеркале второго императорского лейб-медика; при этом к нему возвращалась одна и та же мысль: как это, в сущности, странно — зеркальное отражение поднимало бокал левой рукой, в то время как он сам использовал правую, и перстень с его левого безымянного пальца двойник может носить только на правом.
«Там происходит поистине дьявольское обращение, — подумал господин лейб-медик, — оно должно бы внушать нам ужас, не привыкни мы с детства видеть в этом нечто само собой разумеющееся. Гм. Но где в пространстве может происходить такая подмена? Да, да, конечно, строго говоря, в некой единственной,
бесконечно удаленной математической точке. Весьма примечательно: эдакая крошечная точка вмещает в себя больше, неизмеримо больше, чем самое протяженное пространство!»
Он почувствовал, что если продолжить эту мысль и сокрытый в ней закон распространить на другие области жизни, то неизбежно придешь к мучительному заключению: человек вообще ничего не способен совершить по собственной воле и является лишь беспомощным автоматом какой-то загадочной точки в собственной душе, — сие смутное неопределенное чувство принудило лейб-медика отказаться от дальнейших размышлений на эту тему.
Опасаясь снова впасть в искушение, он решительно выкрутил лампочку. Зеркальный двойник сразу исчез.
Вместо него на отражающей поверхности попеременно возникали фрагменты соседних зал — левой или правой, в зависимости от стороны наклона господина императорского лейб-медика.
И обе были пусты.
В одной стоял богато накрытый стол со множеством стульев; в другой, выдержанном в стиле барокко небольшом кабинете, кроме гнутого столика и дивана с пышной обивкой, ничего не было.
При виде этого уютного салона невыразимая грусть охватила господина императорского лейб-медика.
Сладкое свидание, которым он наслаждался здесь много-много лет назад, со временем совершенно забытое, предстало перед ним во всех мельчайших подробностях.
Он припомнил, что зафиксировал это событие в своем дневнике, — но разве можно в скупых черствых словах выразить подобное? «Неужели я был тогда таким педантом? — печально спросил он себя. — Или, приближаясь ко гробу, мы приближаемся к собственной душе?»
Там, на диване, юная Лиза с огромными страстными глазами косули впервые стала его возлюбленной.
Он невольно взглянул на полуосвещенное зеркало — быть может, оно еще хранит ее образ, — но нет, на сей раз настоящее зеркало скрыто в его душе, а это, дверное, — всего лишь неверное забывчивое стекло.
Букетик чайных роз она заткнула за пояс — тогда... И он вдруг услышал запах цветов, казалось, они где-то совсем рядом.
Есть нечто колдовское во вновь оживающих воспоминаниях! Как из крошечной трещинки они просачиваются наружу,
заполняя собой пространство, — прекраснее и реальнее, нежели сама ушедшая реальность.
Где теперь тот кружевной платок с монограммой «Л. К.» — Лизель Коссут, — который она кусала, чтобы не кричать в пылу объятий! Дюжину таких платков он подарил ей однажды; вспомнил даже лавку, где купил и велел расшить специально для нее.
«Почему я тогда не попросил один в подарок? На память. Теперь от него осталось лишь воспоминание, или... — он содрогнулся, — или она держит его среди своих полуистлевших тряпок. А я — я сижу здесь в темноте, один на один с прошлым».
Он отвернулся, чтобы не видеть этого дивана. «Какое страшное, жестокое зеркало этот наш подлунный мир — он обрекает порожденные им образы на медленное увядание, еще при жизни превращая их в отвратительные кадавры, прежде... прежде чем непроницаемо черная обратная сторона поглотит их окончательно».
Теперь в дверном зеркале возникла комната с накрытым столом.
Бесшумно перемещаясь от кресла к креслу, «нотариус» как истый художник рассматривал стол с разных ракурсов; удовлетворенный общим впечатлением, он, не нарушая благоговейной тишины, одними жестами указал кельнеру места добавочных ведерок со льдом.
И сразу, как только были сделаны эти последние вдохновенные мазки, снаружи послышались голоса, смех — вошла компания посетителей, большинство в смокингах, с фиалками в петлицах. В основном молодые люди — по неизвестным причинам не мобилизованные, впрочем, они могли находиться в отпуске, — и только один, очевидно виновник торжества, был на вид лет шестидесяти: солидная жизнерадостная внешность, мягкое брюшко, чиновный сюртук, золотая часовая цепочка в брелоках и — неглаженые брюки;[13] остальные же — так называемые вертопрахи.