Страница 16 из 128
«Закон маятника, — смутно шевельнулась во мне догадка. — Его душа, восторженная жесточайшей аскезой, коей этот фанатик взнуздал свою раздираемую страстями юность, достигла крайней точки и из запредельных высот духа откачнулась в обратную сторону, но, видно, слишком, слишком велика была эта роковая амплитуда, охватывающая и предвечное царство света, и инфернальные бездны тьмы...»
И тут только я поймал себя на том, что пребываю в прострации, все больше цепенея в ее уютном сугробе. Усилием воли стряхнув нежную, душную, навалившуюся на мои чувства тушу, я увидел сидящего за столом Радшпиллера, который вертел в руках свой лот, тускло поблескивающий в свете лампы, и до меня стали доноситься его слова, поначалу — далеким, неразборчивым эхом, потом все яснее и четче:
— Вам, завзятым рыболовам, конечно же известно то ни с чем не сравнимое чувство, которое рождает в нас внезапное натяжение лесы: клюнуло! Там, на другом конце длинной двухсотаршинной жилки, висит огромное неведомое чудовище. Еще не веря своей удаче, вы подсекаете и медленно, осторожно начинаете выбирать лесу, на это время меж вами — преследователем и жертвой — устанавливается тончайшая, почти неуловимая связь: вы чувствуете, как ходит там, в ночной глубине, ваша невидимая добыча, ощущаете ее смертельный ужас, вашим нервам передается трепет гибкого сильного тела и, наконец, зеленый монстр появляется на поверхности, взбивая своей агонией белоснежную пену... Так вот, тысячекратно умножьте тот восторг, который охватывает вас в сей блаженный миг капризного рыбацкого счастья, и вы получите представление о том, что испытал я, когда эта леса, давно ставшая продолжением моей нервной системы, вздрогнула и безжизненно провисла: клюнуло! Там, на другом конце, — земля! В это мгновение у меня было такое ощущение, будто мой свинцовый кулак стукнул с размаху в какие-то исполинские, наглухо запертые врата... Итак, многолетний труд завершен, — задумчиво пробормотал он, обращаясь к самому себе, и тревожная нотка зазвенела в его голосе, — значит, все, конец, и завтра... завтра... что же я буду делать завтра?!
— Вот чудак, ваш зонд проник в кору земного шара на не виданную доселе глубину! Вы осуществили замер этой уникальной впадины! Что же вам еще? Да вы сами-то представляете, что означает для науки ваше достижение? — воскликнул ботаник Эскуид.
— Наука... для науки... — повторил Радшпиллер с отсутствующим видом и обвел нас недоуменным взглядом. — Какое мне дело до науки!
Вскочил как ужаленный и забегал из угла в угол.
Потом так же внезапно остановился и обернулся к Эскуиду:
— Зачем этот самообман? Ведь даже для вас, профессор, наука — это нечто второстепенное! Давайте называть вещи своими именами: для человека разумного — а таковыми я считаю всех здесь присутствующих — наука — это лишь способ время препровождения, возможность как-то себя занять, и совсем уж не важно, что мы при этом «исследуем», главное — отвлечься, забыться... Жизнь, страшная, внушающая ужас жизнь с ее радужными надеждами, погоней за призрачным счастьем и регулярным «отправлением религиозного долга» иссушила нам душу, присвоила и охолостила наше сокровенное «Я», и мы, чтобы не убиваться изо дня в день в безутешном горе, придумали себе игру, очень похожую на детские забавы, — лишь бы не вспоминать о своей безвозвратной потере. Только бы забыться... Разве мы не обманываем самих себя?..
Мы молчали.
— Но в этой нашей возне — имею в виду игры в науку — есть и другой аспект. — Какое-то лихорадочное возбуждение вдруг охватило Радшпиллера. — Долго, очень долго пытался я докопаться до него, хотя интуитивно уже знал, что любое наше действие таит в себе скрытый магический смысл. Да человек попросту и не может совершить ничего такого, что в той или иной степени не являлось бы отражением каких-нибудь магическихпрактик, ритуальных жестов, традиционных поз... Что касается меня, то я очень хорошо понимаю, зачем всю вторую половину своей жизни потратил на промеры глубин. И полностьюотдаю себе отчет в истинной природе того инстинкта, который заставляет меня вновь и вновь забрасывать лот, чтобы он вновь и вновь наперекор стремительным течениям и коварным водоворотам отыскивал дно и тонкой лесой, словно пуповиной, связывал сокровенные глубины моей души с тем восхитительнымцарством, куда не проникнет ни один самый мимолетный лучик этого проклятого светила, чье единственное предназначение состоит в планомерном истреблении своих же детей. Чисто
внешне мой сегодняшний успех вполне заурядное событие, но — имеющий очи да видит! — тому, кто по смутной, бесформенной тени узнает предстоящего светильнику, — Радшпиллер криво усмехнулся в мою сторону, — попробую все же намекнуть на внутренний, сокровенный смысл этого «заурядного события». Сколько лет я этого ждал! И сегодня по тому удару, которым отозвалось в моем сердце падение на дно маленького свинцового провозвестника моей воли, преодолевшего водную толщу, я понял, что отныне заговорен от веры и надежды, ибо сии ядовитые рептилии могут жить только при свете дня. Вот истинное, лишенное скорлупы заурядной повседневности ядро сегодняшнего происшествия.
— Вероятно, когда-то давно, в бытность вашу священником,в вашей жизни случилось нечто ужасное? — осторожно спросилмистер Финч и тихо добавил про себя: — С эдаким адом в душе на свет не рождаются...
Радшпиллер ничего не ответил; встал, задумчиво прошелся, снова присел к столу и, не сводя неподвижного, как у сомнамбулы, взгляда с лунного света, который лился в открытое окно, начал говорить — на одном дыхании, глухим, монотонным голосом:
— Священником я никогда не был, но уже в дни юностиощутил в себе какой-то темный властный инстинкт, отвративший меня от радостей и соблазнов мира сего. В иные минуты приветливый лик природы преображался прямо у меня на глазах в ухмыляющуюся дьявольскую харю, и тогда ландшафт и небо, горы и воды, даже мое собственное тело казались мне страшной темницей, на пожизненное заточение в которой я был обречен своим рождением в сию плачевную юдоль. А какой парализующий ужас охватывал меня, когда тень от случайной мимолетной тучи падала на луг, и я словно прозревал, как будто чья-то могущественная длань срывала повязку с глаз моих: моему взору открывался страшный мир, полный смертельных мук миллионов крошечных живых существ, которые,затаившись в корнях и стеблях травы, пожирали друг друга в безмолвной ненависти.
Возможно, это порок наследственный — мой отец умер в припадке религиозного безумия, — но вскоре я воспринимал всю нашу землю не иначе как одну огромную, облепленную мухами и переполненную кровью яму, какие обычно встречаются неподалеку от боен.
Мало-помалу жизнь моя превратилась в сплошную пытку: еще не окрепшая душа корчилась, изнывая от невыносимой
жажды, утолить которую было негде. Спать я больше не мог, думать — тоже; день и ночь мои дрожащие губы безостановочно — до умопомрачения! — твердили: «Избави нас от лукавого...» До тех пор пока не терял от слабости сознания...
В моих родных долинах существовала некая полулегальная орденская организация, известная под названием «Синие братья», статут которой отличался крайне суровой, граничащей с изуверством строгостью; скажу лишь, что ее члены, чувствуя приближение смерти, должны были сами лечь в гроб, после чего их хоронили заживо. Обитель братства сохранилась и по сей день, над вратами по-прежнему висит каменный гербовый щит: ядовитое растение с пятью синими цветками, верхний из которых напоминает глухой монашеский капюшон — Aconitum napellus.
Спасаясь от мира, я вступил в орден еще совсем молодым человеком, а вышел из него уже почти дряхлым стариком.
В стенах обители был разбит сад, летом там, вдали от посторонних глаз, зацветала особая грядка, целиком отведенная синему растению смерти; каждый вступающий в братство сажал на ней свой цветок. А дабы растение не засохло, устав предписывал братии ежедневно, во оставление грехов, окроплять его своей кровью, обильно текущей из исполосованной бичом плоти. В ритуал посвящения входило кровавое крещение цветка, после чего он получал христианское имя неофита.