Страница 14 из 128
Вскоре я вошел в большой, густо заселенный город. Многие из его жителей были мне знакомы на земле, вспомнились их бессмысленные, всегда кончающиеся крахом надежды, и что странно: чем ниже год от года сгибались они под гнетом неудач, тем яростнее, с какой-то маниакальной одержимостью защищали они этих хронопийцев, видимо впадая в темную, гибельную эйфорию саморазрушения. Зато вампиричные двойники,
вскормленные их надеждами, даже передвигались с трудом; бережно, словно боясь расплескать, несли себя эти медузообразные монстры, при каждом шаге ватных ног плоть студенистой массой мерно колыхалась и вздрагивала — дебелые, обрюзгшие телеса, отвислые животы, заплывшие глазки, тупо и мертво поблескивающие со взбитых подушек дряблых, нашпигованных салом щек...
Из отделения банка, над дверями которого висела вывеска:
ЛОТЕРЕЯ «ФОРТУНА»
Каждый билет получает главный выигрыш
валом валила ухмыляющаяся толпа, волоча за собой огромные, набитые золотом мешки; толстые губы сочно причмокивали, смакуя жирный куш... Это были рыхлые, желеобразные фантомы тех, кто в игорных домах сжигал себя лихорадочной мечтой когда-нибудь сорвать банк.
Я вступил под своды какого-то помпезного, похожего на языческий храм здания. Посредине колоссальных размеров залы с гигантскими колоннами, вознесшимися, казалось, до небес, на троне из запекшейся крови восседала бестия о четырех руках, с человеческим телом и мордой гиены. Гнусная пасть истекала жадной слюной... Да это же идол войны, которому африканские каннибалы в честь победы над врагом приносили обильные человеческие жертвы!..
В ужасе я бросился вон, стремясь поскорее вырваться из смрадной завесы зловония, висевшей в этом капище. Оказавшись на улице, я двинулся дальше, но уже через несколько домов замер в изумлении перед дворцом, пышная роскошь которого превосходила все виденное мной прежде. И тем не менее каждый камень, каждая ступенька были до такой степени мне знакомы, что от смутного подозрения у меня заныло под сердцем: а не является ли все это великолепие порождением моих собственных горячечных фантазий?
Полноправным хозяином вошел я в дом, поднялся по широким мраморным лестницам и остолбенел, увидев над дверью... свое имя:
ИОГАНН ГЕРМАН ОБЕРАЙТ
Вошел и увидел себя, облаченного в пурпур, за столом, который ломился от яств; множество рабынь прислуживало мне...
В них я сразу узнал женщин, сумевших — пусть даже на один краткий миг — пленить мое сердце своей красотой и разжечь в нем пламя страсти.
Чувство неописуемой ненависти захлестнуло меня: вот сидит мой двойник, вкусно ест, сладко пьет, пухнет, как на дрожжах, наливается соками, а ведь это я сам, никто другой, призвал его к жизни и одарил несметными богатствами, бездумно расточая бесценную магическую энергию своего «Я» в пустых надеждах, сладострастных грезах и бесплодных ожиданиях...
Потрясенный, я вдруг с ужасом понял, что вся моя жизнь была ожиданием, одним сплошным ожиданием!.. Я постоянно чего-то ждал, я истекал временем, как больной гемофилией — кровью!.. После такого обильного хронопускания шансы на выздоровление совсем мизерные, считанные часы отводились мне на осознание реальности. Все фундаментальные понятия, на которых зиждилось раньше мое мировоззрение, то, что служило для меня смыслом жизни: вера, мораль, принципы, которыми я привык руководствоваться, — в общем, все эти «непреходящие ценности» лопнули, как мыльный пузырь. Теперь слушайте меня внимательно: удовлетворение любого нашего желания немедленно влечет за собой новое, которое в свою очередь рождает новое ожидание и новую надежду; вся вселенная насквозь пропитана чумным, мертвящим дыханием настоящего, которое, едва успев родиться, уже корчится в предсмертной агонии. Кому не знаком лихорадочный зуд томительного ожидания на вокзале или в приемной врача, адвоката, важного чиновника, когда зябкий озноб склизкой гадиной вползает в нервы, рождая унизительное ощущение ничтожества, бессилия и безысходности? Так вот, то, что мы называем жизнью, есть не что иное, как приемная, зал ожидания смерти. Внезапно я понял — там, в циклопическом дворце моего потустороннего близнеца, — что человек — это коагулят времени, что наша плоть — это свернувшееся запекшееся время и мы, люди, существуем только благодаря свертываемости времени!
А наше ежедневное увядание, неизбежно приближающее нас к могиле, что же это еще как не постепенное растворение во времени, сопровождаемое характерными симптомами ожидания и надежды?.. Так кусочек льда, брошенный на раскаленную плиту, отчаянно шипя, превращается в лужицу влаги!
Как только эта озарившая меня догадка оформилась в законченную мысль, смертельный ужас исказил расплывшуюся физиономию моего двойника и дрожь побежала по его телу.
Теперь я знал, что с хронофагами нужно бороться не на жизнь, а на смерть.
О, эти вампиры очень хорошо понимали, чего им следует опасаться, и старались не попадаться людям на глаза; величайшее коварство дьявола в том и состоит, что он всеми своими кознями как бы отрицает свое бытие. Но со мной у него номер не пройдет. С тех пор все эти прочувствованные увещевания, что как бы ни было трудно, а человек должен «ждать и надеяться на лучшее», ничего, кроме презрительной улыбки, у меня не вызывают.
— Не думаю, господин Оберайт, что то страшное испытание, которое прошли вы, окажется по силам еще хотя бы нескольким смельчакам. Что касается меня, то я бы наверняка спасовал уже в самом начале, — сказал я, когда старик замолчал. — Разумеется, не исключено, что жестоким целенаправленным тренингом можно заглушить в себе вкрадчивое нашептывание надежды, однако...
— Да, да, только заглушить! В глубине души надежда и ожидание будут жить. Тут надо выкорчевывать сам корень, весь до конца! — не дослушал меня Оберайт. — Уподобьтесь живому автомату! Усните летаргическим сном! И никогда не тянитесь за яблоком, которое соблазняет вас своим румяным боком, ибо на это потребно хоть малое, но все же время, а следовательно, и ожидание, когда же в вас умрет само понятие «ожидания», то все, что бы вы ни пожелали, само спелым упадет к вашим ногам, и вы при этом и пальцем не пошевелите. Это как странствие через безводную пустыню — и странствие долгое! Вначале тяжело, вы будете умирать от жажды, но если пересилите себя, то потом окунетесь в неземное сияние, и все вещи, прекрасные или уродливые, откроются вам в новом, сокровенном свете. Такие понятия, как «важно» и «неважно», перестанут для вас существовать, любое событие будет вам равно безразлично, тогда, омытый кровью дракона, вы, подобно Зигфриду, станете неуязвимым и сможете сказать: я поднимаю белоснежный парус и уплываю в безбрежный океан вечной жизни...
Утром я уехал и больше никогда не видел Иоганна Германа Оберайта.
Много воды утекло с тех пор, поначалу я еще как-то пытался следовать советам, данным мне Оберайтом, но ожидание и надежда не желали покидать мое сердце, и я сдался...
Хронофаги оказались сильнее, слишком глубоко сидело во мне их жало, слишком живуч проклятый корень... И теперь, бывая на кладбищах, я уже не удивляюсь, что среди бесчисленных надгробий так редко встречается распятое на кресте золотое слово:
Кардинал Напеллус
Кроме имени — Иероним Радшпиллер — и того, что из года в год он безвыездно живет в древнем обветшалом замке, снимая целый этаж у седого ворчливого баска, бывшего камердинера, которого судьба сделала наследником своих хозяев — последних представителей одного некогда знаменитого дворянского рода, угасшего без потомков, в печальном одиночестве, — больше ничего мы о нем не знали.
Ни с чем не сравнимое очарование пропитанного дыханием веков фамильного поместья становилось особенно ощутимым на фоне того хаоса запустения, который царил за стенами замка. Казалось, жизнь покинула это забытое Богом и людьми место: мертвая тишина, — даже птица не закричит! — разве что в ненастье, когда задувает фен, застонут, закряхтят, жутко и уныло, гнилые дремучие тисы да белые, стремительные облака отразятся в темной, почти черной зелени озера; подобно огромному, немигающему оку с расширенным от ужаса зрачком, оно с незапамятных времен неподвижно и отрешенно созерцает небеса.