Лаборатория империи: мятеж и колониальное знание в Великобритании в век Просвещения

Хайленд кланов, вождей и феодальных властителей был не только признан таковым юридически Актом об Унии Англии и Шотландии 1707 г., сохранявшей наследственные юрисдикцию и службы в Шотландии[312]. В этом качестве гэльская окраина продолжала рассматриваться в прямом и переносном смысле слова, благодаря труду Лемприера, и четверть века спустя. Закрепленность горцев в пространстве границами клановых земель и феодальных владений, таким образом, наглядно подтверждала наличие в Соединенном Королевстве разделенной юрисдикции и дифференциации права.

До решительных попыток реформировать Горную Страну после подавления последнего мятежа якобитов 1745–1746 гг. Лондон поддерживал курс на интеграцию края не через ассимиляцию и принуждение. Вместо этого ответственные за умиротворение Хайленда чины и их агенты способствовали признанию особого характера социально-экономических отношений и политической культуры гэльской окраины.

Этот факт из истории внутренней колонизации королевства, в свою очередь, позволяет усомниться в традиционном представлении о политике Великобритании первой половины XVIII в. в колониях и на окраинах как основанной в основном на стремлении к унификации и централизации[313]. Кроме того, обнаруженные обстоятельства позволяют предположить, что британские чины и их агенты отводили этнографическому осмыслению «Хайлендской проблемы» в ее решении особую роль, раз горцы на картах Горной Шотландии благодаря техническим способностям картографов и политическим талантам генералов обосновались всерьез и надолго.

Глава 2

НАСЕЛЯЯ ОКРАИНЫ: ЭТНОГРАФИЯ «ХАЙЛЕНДСКОЙ ПРОБЛЕМЫ»

Неослабевающее внимание и интерес, проявляемые историками к служебной, административной этнографии европейских империй Нового времени, сформировали за последние полвека (первые полвека постколониальных исследований) настоящую академическую традицию[314]. В соответствии с достигнутыми ею результатами этнография рассматривается как научная дисциплина, формулировавшая и формировавшая не только модели описания и восприятия туземцев колониальной администрацией и имперскими службами, но и модели взаимодействия с местными сообществами, одновременно решая идеологические и практические задачи.

О «культурном повороте» речь в XVIII в., конечно, не шла[315]. Функциональный характер этнографического знания, предназначенного для оптимизации управления колониальными приобретениями, вовлеченным в процесс современникам был очевиден. Рождение этнографии как научной дисциплины не случайно совпало по времени с первым веком глобальных империй. Этнографы, этнологи и антропологи имперских окраин были еще и колониальными чиновниками, на практике подтверждавшими тесную, хотя и не всегда очевидную связь между властью и знанием в рамках колониальной и окраинной политики. При этом их звучавшие рефреном комментарии придавали колониальному знанию «объективный» характер, способствуя выработке универсальной модели этнографического анализа — важного инструмента интеллектуальной колонизации имперских окраин.

В этом смысле этнография как научная дисциплина именно потому таковой и является, что занимается дисциплинированием окружающего, в том числе колониального, пространства научными методами — вполне в духе века Разума и Просвещения, имея в виду взаимообусловленное сочетание экспансии имперского порядка, нового научного знания и секулярных представлений о происхождении и природе всего человечества.

Между тем британский случай обращения к этнографии как колониальной практике по-прежнему связывают с политикой империи за океанами. Даже изучение ирландской политики Лондона составляет весьма примечательное исключение из этого правила[316]. Хотя такой исследовательский подход к событиям в Горной Шотландии в 1689–1759 гг. имеет принципиальное значение для понимания истории Великой Британии в целом. Необходимо учитывать, что с момента возникновения в 1707 г. Британской колониальной империи на смену Английской и вплоть до конца 1750-х гг. Горная Страна являлась самой близкой и опасной этнографической лабораторией по испытанию различных проектов формирования, укрепления и расширения лояльности Короне и правительству в Лондоне в условиях перманентных мятежей и угрозы вторжения иностранной державы.

При этом приобретенный в Хайленде опыт вместе с участвовавшими в умиротворении края военными и гражданскими чинами в результате новых административных назначений переносился в заморские владения Британской империи[317]. Последствия таких кадровых решений Лондона не только в очередной раз ставят вопрос об особенностях функционирования внутренних механизмов ее управления.

Применительно к этнографии «Хайлендской проблемы» необходимо по-новому подойти к той роли, которую она играла в процессе интеллектуальной колонизации Горной Шотландии. Предметом исторического анализа в данном случае должен стать не только и не столько набор стереотипов восприятия горцев в Великобритании в 1689–1759 гг., но также их формирование и функционирование в процессе реализации окраинной политики британского государства раннего Нового времени.

Этнографические описания ответственных за умиротворение Горного Края чинов необходимо прочитать как процесс не только языкового, но и культурного перевода местных реалий в понятия и нормы, принятые к югу от Грэмпианских вершин. К образу «варвара»-горца стоит подойти не только как к примеру этнографической мысли в век Просвещения, но и как к конституирующему «Другому» в процессе формирования новой британской, юнионистской и имперской, идентичности в рамках заключенной в 1707 г. Англией и Шотландией унии.

Описание и анализ реформ, предполагавшихся в Горной Стране, представляют исследовательский интерес не только сами по себе, но и как набор характеристик «идеального» британца, необходимых, на взгляд официальных властей и политической нации в целом, в процессе расширения британского присутствия на имперских окраинах.

Раскрытие этих сюжетов, в свою очередь, поможет дать ответы на вопросы более общего свойства: о соотношении формирования британской нации и создания Британской империи, о значении интеллектуальной колонизации Хайленда для имперского строительства за океанами, о роли гуманитарного знания в век Разума, Просвещения и глобальных империй.

§ 1.Варвары в Хайленде: шотландский «ирландец»

К 1724 г. правительство Великобритании вновь обратило внимание на состояние дел в Горной Шотландии. В 1722 г. в Англии был раскрыт заговор якобитов во главе с Фрэнсисом Эттербери, епископом Рочестерским[318]. В это же время ходили упорные слухи о наличии подобных договоренностей между бригадиром Уильямом МакИнтошем из Борлама (попытки схватить его долгое время не могли увенчаться успехом, а когда бригадира все же поймали, горцы освободили его из заточения в казармах в Развене уже в октябре 1724 г.), Доналдом Кэмероном из Лохила, XIX вождем клана Кэмерон, и Александром МакДоналдом, «юным Гленгэрри» МакДоналдов из Мойдэрта. При этом все трое не пребывали в изгнании, как многие именитые якобиты, предпочитая, напротив, скрываться на родине, в Горной Стране[319]. Имелись сведения о тайном хождении в Хайленде простюартовской корреспонденции бежавшего во Францию графа Мара…[320]

7 марта 1723 г. в одном из рупоров вигской печати, газете «Flying Post», было высказано поддержанное многими мнение о том, что, несмотря на предпринятые правительством усилия, жители Хайленда по-прежнему вооружены и представляют собой «удобный инструмент» давления на Соединенное Королевство в руках иностранных держав[321].

312

A Source Book of Scottish History. Vol. III. 1567 to 1707 / Ed. by W.C. Dickinson, G. Donaldson. London; Edinburgh; Paris; Melbourne; Joha

313

Ограничительное законодательство, поражавшее в правах католиков в Ирландии на протяжении большей части XVIII в., и изгнание франкоязычного католического населения из Акадии в 1755 г. представляют собой одни из самых известных примеров такого подхода к окраинной и колониальной политике в деятельности британских властей.

314

В широком смысле начало новому направлению исследований характера колониального знания европейских держав положила известная работа Э.В. Саида об ориентализме западноевропейских колониальных империй: Said E.W. Orientalism. New York, 1978. Специальные постколониальные исследования, рассматривающие этнографию как колониальную практику, появились еще раньше. См., напр.: Anthropology and the Colonial Encounter / Ed. by T. Asad. New York, 1973. Подробнее о становлении и развитии такого подхода в исследованиях см., напр.: Goh D.P.S. States of Ethnography: Colonialism, Resistance, and Cultural Transcription in Malaya and the Philippines, 1890s-1930s // Comparative Studies in Society and History. 2007:41(1). P. 109–142.

315

В этом смысле своеобразный ренессанс такой колониальной этнографии и антропологии, призванный решить актуальные военно-политические задачи современных держав в странах «третьего мира», рассматриваются некоторыми неравнодушными гуманитариями как «культурный разворот» в сторону «наемнической антропологии», благодаря которой новый полевой устав армии США FM 3-24 «читается как руководство по непрямому колониальному правлению» (Gonzalez R. Towards mercenary anthropology? US Counterinsurgency Field Manual 3-24 and the military-anthropology complex // Anthropology Today. 23 (3), 2007. P. 16–17). «Этнографическое [знание] становится полем военной стратегии» (Stoler A.L., Bond D. Refractions off Empire: untimely comparisons in harsh times // Radical History Review. 95, 2006. P. 98).

316

При этом внимание профессиональных историков чаще сосредоточено на эпохе активной колонизации «Изумрудного острова» при поздних Тюдорах и первых Стюартах, анализируется скорее идеологическое, чем практическое содержание описаний ирландцев. См., напр.: Hadfield A. Briton and Scythian. Tudor Representations of Irish Origins // Irish Historical Studies. Vol. 28. No. 112 (Nov, 1993). P. 390–408; Murphy A. But the Irish Sea Betwixt Us: Ireland, Colonialism, and Renaissance Literature. Lexington, 1999. P. 11–96; Ca